В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

Наталия Петровна задумалась, потом не совсем уверенно сказала:

— Алешка все утро хотел идти к вам, не знаю зачем. Но я его не пустила.

— Может, он хочет, чтобы я снял с него проклятие… Постойте! — крикнул вдруг Гилел. — Сейчас должен подойти мой сват, так, может… — Он задумался на секунду и обратился к Наталии: — Хорошо, пусть придет сюда. Скажите ему, чтобы он спрятался здесь где-нибудь за деревом и ждал, пока его не позовут.

— Сюда, Гилярович, он не придет.

— Если не придет, значит, все, что он рассказал, сплошная ложь. Так и скажите ему.

— А что,

разве это не ложь? Наверняка ложь, вот увидите.

После ухода Наталии Петровны Гилелу начало казаться, что он, поддавшись словам этой тихой, озабоченной женщины, хотел бы, как и она, найти что-либо смягчающее вину человека, с которым он, Гилел, породнился бы, если б не Алешка. Нет, пока он не узнает правду, свадьбе не бывать. Он, Гилел, не допустит этого.

Увидев Йону с полным мешочком для талеса [25] под мышкой, которого он все время ожидал, Гилел поднялся и пошел ему навстречу.

25

Талес (талит; ивр.) — покрывало, надеваемое во время молитвы.

— Вы все захватили с собой?

— Кажется, все, — ответил Йона, развязывая мешочек. — Сейчас все придут, и ваша Шифра тоже.

— Я же вас просил, чтобы это пока осталось в тайне.

— Помилуйте, реб Гилел, никому я не разболтал! Человека, побывавшего на войне, не нужно, кажется, учить сохранению тайны.

— Откуда же узнала Шифра?

— Ничего она не узнала. Когда я зашел к вам и принялся укладывать в мешочек талес, подсвечник, свечи, мне же надо было сказать ей, куда я все это забираю.

— Так выдумали бы что-нибудь.

— Ох, реб Гилел, чтоб вы были здоровы! Конечно, выдумал. Я ей сказал то же, что и свату вашему, так, мол, и так: у нас в Меджибоже будто издавна повелось за два дня до свадьбы благословлять молодых у могилы Балшема. Тогда ваша Шифра говорит: «Ну а я где? Что я, не мать своему Либерке?»

— Ну, так и быть. А он что сказал?

— Ваш сват? Он настоящий сухарь — ему все равно, что благословлять, что не благословлять. Одно только его удивляет, говорит он, зачем на кладбище, где лежат расстрелянные. Я ему ответил, что таково ваше желание и что старому человеку надо уступить. Вы же, говорю ему, раз уступили, приехали из Ленинграда сюда, чтобы справить свадьбу.

Гилел оглянулся и сказал Йоне:

— Тот тоже скоро здесь будет.

— Кто? — не понял Йона.

— Тот самый, будь проклято имя его!

— Алешка?

— Он здесь будет скрываться за каким-нибудь деревом, пока мы его не позовем. Когда надо будет, я вам подам знак, и вы его позовете.

— А вы уверены, что он придет?

Послышались приближающиеся голоса. Шифра, первой подошедшая к памятнику, припала к нему и заголосила:

— Ой, папенька, маменька, родные мои… сестрички милые, дорогие…

Эстер положила у подножия памятника букет полевых цветов, обняла Шифру и, глотая слезы, принялась ее успокаивать:

— Не надо, мама, не надо!

— Дайте ей выплакаться, — обратился Гилел к Эстер. — У нее есть

кого тут оплакивать…

Воздев руки горе, Шифра причитала:

— За что, Отец Небесный, за что?

— Его, сватья, спрашивать нечего, — Матуш поднял Шифру с земли. — Вы своим плачем их не воскресите, вы у него не единственная.

— Горе многих — половина утешения в собственной беде, хотите вы сказать? — Гилел приблизился к Матушу. — Нет, Матвей Арнольдович, нет. Оттого что в этой могиле лежит почти все местечко, а Шифра, как и я, осталась одна из всей семьи, ей… Нет, страдания других никогда никому не приносят облегчения.

— Я этого не сказал. Но что можно было сделать? Такова Божья воля. Человек не властен над своей судьбой. Бог дал…

— Знаю, знаю, — перебил его Гилел. — Бог дал, Бог взял. Он, значит, дает нам жизнь, Он же ее и забирает. На Него, значит, вы возлагаете всю вину за случившееся. На Него! Ну а человек, он что, ни за что не отвечает? Он, созданный по образу Божию, ни в чем не виноват? Праведник он? Человек только выполняет волю Господню? Раз так, убивай, режь, насилуй, бросай живых детей в яму, не забывай только сказать при этом: Бог дал, Бог взял — и утешать живых страданиями многих.

— Что с вами сегодня, сват?

— Ничего. Реб Йона, дайте мне, пожалуйста, подсвечник со свечами.

— Папа, зачем зажигают свечи? — спросила Эстер, видя, как Гилел ставит у памятника подсвечник с зажженными свечами.

— Наверно, обычай такой у них.

Гилел подозвал сына и подал ему ермолку:

— На, дитя мое, накрой голову и читай заупокойную молитву. У тебя, слава богу, есть по ком читать заупокойную молитву.

— Папа, я же не знаю, — растерянно ответил Либер.

— Говори за мной! — И Йона начал речитативом: — Исгадал вэискадаш шмей рабо…

— Постойте, реб Йона, — остановил его Гилел и обратился к сыну: — Знаю, сын мой, что ты молитвы этой не знаешь и не понимаешь ни одного слова ее. К тому же ты далек от всего этого…

— Папа!..

Но Гилела трудно было теперь остановить.

— Наш, блаженной памяти, Балшемтов говорил, что, если молитва не идет из глубины души, она никуда не доходит, она застревает в середине пути, как глас вопиющего в пустыне. Какой смысл в молитве, если ее не понимают да к тому же не верят в нее? Так прочитай, сын мой, свою собственную молитву, которую не придется разъяснять тебе, заупокойную молитву по твоим расстрелянным братьям и сестрам, по нашему замученному местечку, по всем истерзанным городам и местечкам, где хозяйничали злодеи.

— Вот тут, сын мой, была яма, — опять разразилась рыданиями Шифра. — Тут мы все стояли… Вопли, стенания, плач детей… Как не ослепло солнце, взирая на все это, как не разверзлись небеса, как не рухнул весь мир…

— Нашли время для заупокойных молитв, — заворчал Матуш. — У нас сегодня, кажется, свадьба, а не, упаси бог же, похороны.

Всегда тихий, спокойный Йона не выдержал, его голос задрожал:

— Как вы можете говорить такое? Разве у вас в Ленинграде на торжествах и праздниках не вспоминают погибших в годы войны? У вас в Ленинграде ведь тоже не найдется ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких.