В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
– Не торопись, - предлагает Олег своему водителю, оценив крутизну склона.
– Не гони лошадей, Дани. Здесь угол большой, как бы не навернуться на фиг!
Мысль о падении "с переворачиванием" подтягивает за собой другую, грустную мысль: "могут ведь и пальнуть".
Олег поворачивается лицом к долине. Если смотреть над уровнем "запыления", вид со склона горы Джабель Барук открывается, прямо сказать, изумительный, вот только на той стороне - всего в каких-то трех километрах по прямой - засели сирийцы, их покоцанная накануне Третья бронетанковая дивизия. И щекочет яйца холодком нетривиальное предположение: а что как у арабов есть
Танки ревут, пыль, ожившая под легким ветерком, тянущим вдоль горного склона, начинает подниматься выше. А еще выше - над пылью и танками, над долиной и горами - растворяется в хрустальной голубизне необъятный купол летнего неба, чистого, прозрачного, наполненного лишь солнечным сиянием. Впрочем, тут же - словно желая вернуть Ицковича к реальности, - над долиной проносится пара геликоптеров.
"Хорошо хоть не сирийские..." - но додумать не удается.
"Всем Самцам, - раздается в эфире на батальонной волне, - говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"
... Резервистов подняли по тревоге за три дня до начала операции "Мир Галилее". Ну, то есть, что дело идет к войне, не знали только дураки и дети. Однако танкистам "цав шмоне" разослали буквально накануне. А девятого, то есть, позавчера - уже шел третий день войны, и ЦАХАЛ бодро продвигалась по всем трем направлениям - приказом штаба из резервистов сформировали сводную дивизию "Коах Йоси", имевшую ярко выраженный противотанковый характер. В самой же дивизии, как можно догадаться, специально заточенной под выбивание сирийских танков в долине Бекаа, бронетехники было мало - сплошь мотострелки и противотанковые средства. Но одной из бригад, придали батальон Магах-6. Вот так, проведший начало войны в тылах наступающей армии, Олег Ицкович со своим экипажем и танками взвода оказался на направлении главного удара, в нескольких километрах от стратегического шоссе Дамаск-Бейрут. Однако, уже одиннадцатого, когда они вошли в долину, заняв позиции на склоне горы Джабель Барук, танкисты со смешанным чувством разочарования и облегчения узнали, что на полдень назначено прекращение огня. Ну, а отходить под прикрытие деревьев, буквально жопой нащупывая дорогу на крутом склоне, танки начали в одиннадцать тридцать три...
"Всем Самцам, - раздается в эфире на батальонной волне, - говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"
И тут же справа, из болота, где прятались машины с противотанковыми ракетами "Тоу", и откуда-то сверху - из-за спины танкистов - на асфальтовую нитку шоссе, тянущуюся внизу по долине, с визгом и свистом сыпанули медлительные, словно шершни, тушки ракет. Олег как завороженный смотрел им вслед, но недолго. Двинулась башня, шевельнув стволом, и Ицкович увидел неизвестно откуда взявшуюся внизу на дороге колонну сирийских танков.
"Твою мать!" - мелькнуло в голове, пока он падал в люк и прижимался к окулярам эпископа.
– Дистанция тысяча семьсот. Огонь!
Ари стреляет - успев, видимо, навестись еще до приказа, - и тут же докладывается о готовности.
– Давай!
– кричит
– Давай! Давай!
Пушка стреляет. Один, два... серия!
– Меняем позицию!
Взревывает двигатель, танк дергает в сторону...
– Огонь! Огонь!
– требует рация.
– Встал!
– командует Олег.
– Дистанция тысяча шестьсот. Огонь!
– Есть попадание!
– кричит наводчик.
– Не суетись под клиентом, Ари, это уже второй пендаль!
Разрыв где-то слева, но в целом, сирийцы почти не обстреливают гору, им хватает проблем с болотом, которого они почти не видят.
– Огонь! Смена позиции!
Рёв танковых моторов и звуки разрывов сирийских снарядов броня башни приглушает, но Олег, конечно же, их слышит.
– Быстрее, кибенимат!
– Есть!
– Огонь!
Сирийцы поставили дымзавесу, но и без того головные танки колонны, от попаданий чуть не по дюжине ракет и снарядов в каждый, горят, добавляя к стелющейся серой пелене искусственного дыма свои черные, коптящие столбы...
Раанана, Израиль, 11 февраля 1
983
– Огонь! Огонь!
В эпископе черные дымы и осколки голубого неба... Пот заливает глаза...
– Смена позиции!
– Есть, смена позиции!
– Быстрее, Дани! Твою мать!... Встал... Рафи! Дистанция... Огонь!
И вдруг все кончилось. Было и не стало, словно телевизор выключили. Только сердце колотится в истерике, и пот заливает закрытые веками глаза. Темно, тихо. Почти. Где-то за окнами, по шоссе на Герцлию прошуршали шины...
"Ночь..." - Ицкович открыл глаза, посмотрел в потолок. Света уличного фонаря вполне хватало, чтобы видеть, не напрягаясь.
"Твою мать!" - он откинул одеяло, сел, спустил ноги на пол.
"И что теперь?" - На прикроватной тумбочке лежали часы, но толку от них - ноль. Иди знай, что они там показывают!
Олег собрал ладонью пот с лица, поморщился, ощутив под пальцами холодную липкую влагу, и, подтянув одеяло, вытер краем пододеяльника лицо насухо.
"Ночь на дворе..." - вот это уже бесспорно: тьму от света он отличать, к счастью, не разучился.
Ицкович встал, почти нехотя натянул спортивные штаны и чистую футболку - носить больничную пижаму он отказался наотрез - и как был, босиком, пошел искать приключений.
Коридор, пост.
"Все путем!" - успокоил он жестом вскинувшуюся, было, дежурную сестру.
– Сигареты у тебя, конечно, нет...
– Я не курю, - в голосе молодой женщины отчетливо прозвучали извиняющиеся ноты.
– Ладно, посмотрим, может, есть еще кто живой...
Ицкович вышел на лестничную площадку и остановился в задумчивости. Кажется, прошел всего ничего, а сломанная лодыжка начала давать о себе знать. Но с другой стороны... Снизу отчетливо пахнуло "свежим" табачным дымом, и это обнадеживало: кто-то там внизу явно травил свой организм.
"Можно на лифте..." - мысль показалась соблазнительной, но отчего-то неприемлемой.
"Обойдусь...
– и он пошел по ступеням вниз.
– Спускаться - не подниматься, не правда ли, поручик?"
"Обижаете!
– подумал он на следующей площадке.
– Какой же я вам поручик, если целый капитан? Или уже майор?"
Но, нет, кажется, очередным званием его не порадовали. Да и кому оно нужно, это очередное звание, особенно в нынешнем положении Ицковича.
"И смех... и грех... Мнэ?"