В водовороте

Писемский Алексей Феофилактович

Елена начала беспрестанно торопить извозчика.

– Бога ради, мой милый, поезжай скорее!..
– умоляла она его, и голос ее, вероятно, до такой степени был трогателен, что извозчик что есть духу начал гнать лошадь.

– Ну, барыня, - сказал он, подъезжая к Останкину, - за сто бы рублев не стал так гнать лошадь, как для тебя это делал.

– Спасибо тебе! На вот тебе за то! Сдачи мне не надо!
– проговорила Елена и отдала извозчику пять рублей серебром.

– Ну, вот за это благодарю покорно!
– проговорил тот, снимая

перед ней шапку.

Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. "Ведь любят же других людей так женщины?" думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: "Дома ли князь?", услышал ответ, что князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.

– Э, так я силой к нему взойду!
– сказал Миклаков и, не долго думая, вышел из сеней в небольшой садик, подошел там к довольно низкому из кабинета окну, отворил его, сорвав с крючка, и через него проворно вскочил в комнату.

– Что это вы, ваше сиятельство, делаете тут?
– воскликнул он, увидя князя сидящим перед своим столом.

Князь, в свою очередь, услыхав шум и голос Миклакова, вздрогнул, проворно что-то такое спрятал в столовый ящик и обернулся.

– Что вы тут делаете?
– повторил ему свой вопрос Миклаков.

– Да так!.. Ничего!..
– отвечал князь, как-то насильно улыбаясь, а между тем сам был бледен, волосы у него были взъерошены, глаза с мрачным выражением.

– Вы Елену ужасно напугали; она приехала ко мне в Москву и говорит, что вы застрелились.

Князь при этих словах еще более побледнел.

– Почему ж она знает это?
– спросил он.

– Потому что, говорит, вы сами ей обещали при первом же удобном случае совершить над собой это приятное для вас дело.

Князь молчал.

Предчувствие любящего сердца Елены вряд ли обманывало ее. Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два. После того он встал, пришел к Яру, спросил себе есть, но есть, однако, ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены. Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись

рукою Елены. В это время к нему в кабинет вскочил через окно Миклаков. Князь, как мы видели, очень сконфузился при его появлении.

– Пойдемте на улицу, Елена вас там у ворот дожидается!
– говорил между тем тот.

Весь наружный вид князя и вся кругом его обстановка показались Миклакову подозрительными, и он не хотел его оставлять одного.

– На улице... у ворот дожидается?
– говорил князь все еще каким-то опешенным, оторопелым голосом и потом пошел за Миклаковым.

Елена продолжала сидеть на пролетке; от волнения и усталости ее била лихорадка.

– Вот вам, жив и невредим - ваше сокровище!
– сказал Миклаков, подводя к ней князя.

– Ах!
– вскрикнула при виде его Елена.
– Подите сюда, дайте мне ваши руки: вы живы?.. Здоровы, да? Да?..
– говорила она.

– Здоров!
– отвечал князь, беря и с жаром целуя ее руку.

– Ну, поедемте к нам поскорее, - говорила Елена, почти таща князя на пролетку.

Тот сел. Извозчик нешибко поехал. Миклаков пошел около них.

– Я ужас, ужас, что ни надумала!
– говорила Елена.

Князь молчал.

По приезде Елены домой силы опять совершенно оставили ее: она прилегла на диван и принялась потихоньку рыдать.

Князь поместился около нее и низко-низко склонил свою голову. Елизавета Петровна, очень обрадованная возвращению дочери и не менее того приезду князя, не преминула, однако, отнестись к тому с маленькой укоризной.

– Ну, наделали же вы нам хлопот, начудили!
– говорила она ему.

Князь ничего ей не ответил и даже отворотился от нее. Он в последнее время нисколько даже и не скрывал перед ней чувства своего отвращения, но Елизавета Петровна, получая от него такие хорошие деньги, совершенно ему все это прощала.

Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе было скверно, и, когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее:

– Скажите мне на милость, что такое собственно произошло между вами?

Елена рассказала, как рассердился князь на Архангелова за слова его о княгине, как и чем ей показалось это.

Миклаков усмехнулся при этом.

– Искренности и откровенности между вами нет, как между большею частию людей!
– проговорил он.

– Вот уж нет!.. Нисколько!
– воскликнула Елена.
– Я с ним откровенна никак не меньше, чем сама с собой.

– Вы-то еще, может быть, откровеннее его, но он-то уж с вами очень мало откровенен.

Князь слушал приятеля с нахмуренным лицом.

– В чем же я не откровенен с ней?
– сказал он наконец, не поднимая головы.

– Очень во многом, как и сами вы согласитесь, - отвечал ему Миклаков.

– Нельзя же всякий вздор, который приходит в голову, рассказывать... пробурчал князь, как бы больше сам с собой.