В водовороте
Шрифт:
Княгиня, при всем этом разговоре их, ничего не сказала, а барон так даже отошел от нее и стоял уже вдали.
– Только мы теперь же и поедемте!
– обратилась Елена почти с умоляющим видом к Анне Юрьевне.
– У меня maman больна: мне надобно поскорее домой!..
– Пожалуй, поедемте!
– произнесла опять с расстановкой Анна Юрьевна; ей самой было противно оставаться в клубе.
– Скажите князю, чтобы он довез моего грума, - присовокупила она княгине, уходя; и, когда Елена стала садиться в кабриолет, Анна Юрьевна ей сказала с участием:
– Поосторожней, ma chere,
– Нет, ничего! Что мне сделается!
– произнесла Елена почти с каким-то презрением к самой себе.
– Как что!.. Очень может сделаться!
– возразила Анна Юрьевна и лошадь свою не погнала, по обыкновению, а поехала, явно желая поберечь Елену, самой легкой рысцой: Анна Юрьевна в душе была очень добрая женщина.
Тотчас после их отъезда воротился и князь в залу.
– Где ж Елена Николаевна?
– было первое слово его.
– Она уехала с Анной Юрьевной, - отвечала княгиня, не смея, кажется, взглянуть мужу в лицо.
– Уехала?.. С Анной Юрьевной?
– повторил князь.
– В таком случае вы поедете со мною в фаэтоне!
– прибавил он княгине.
– Хорошо, - отвечала она ему покорно.
– А я, значит, один в кабриолете поеду?
– спросил барон с заметным удовольствием.
– Вы возьмите с собою грума Анны Юрьевны!
– сказала ему княгиня.
– Ах да, так!
– подхватил барон.
Во всю дорогу князь слова не промолвил с женой, и только, когда они приехали домой, он, выходя из экипажа, произнес полунасмешливо и полусердито:
– Извините, что я вас разлучил!
– Нисколько!.. Нисколько!.. Вы должны извиняться передо мною совершенно в другом!..
– воскликнула княгиня, и голос ее в этом случае до того был искренен и правдив, что князь невольно подумал: "Неужели же она невинна?" и вместе с тем он представить себе без ужаса не мог, что теперь делается с Еленой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.
– Леночка, ангел мой, что такое с тобой?
– спросила она ее как-то робко.
С тех пор, как князь стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и начала постоянно беспокоиться об ее здоровье.
Елена молчала и ничего не отвечала, и только выступившие на глазах ее слезы и вздрагивающие щечки говорили об ее страшном душевном настроении.
– Верно, с князем что-нибудь вышло?.. Непременно уж так, непременно! произнесла Елизавета Петровна каким-то успокоивающим голосом.
– Он такой низкий человек, такой лгун!
–
– Ах, господи, ничего этого нет!.. Нам всегда так кажется, когда мы кого любим, - продолжала Елизавета Петровна тем же кротким и успокоивающим голосом.
Она в первый еще раз так прямо заговорила с дочерью об ее любви к князю.
– Нет, мне это не показалось!.. Я никогда бы не стала говорить, если бы мне это только показалось!
– говорила Елена.
– Впрочем, я сейчас сама ему тем же заплачу, - освобожу его от себя!.. Дайте мне бумаги и чернильницу!..
– прибавила она почти повелительно матери.
Та послушно встала, сходила и принесла ей то и другое.
Елена принялась писать к князю письмо.
"Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину - это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни сами приходить - все это будет совершенно бесполезно".
Елизавета Петровна, усевшаяся невдалеке от Елены, употребляла было все усилия, чтобы прочесть то, что пишет Елена, но, по малограмотству своему, никак не могла этого сделать.
– Потрудитесь приказать Марфуше сходить к князю и отдать ему это письмо!
– говорила Елена, запечатав облаткой письмо.
Елизавета Петровна нерешительно приняла его из рук дочери.
– Что ты такое, по крайней мере, пишешь к нему?
– спросила она, вовсе не ожидая, что Елена ответит ей что-нибудь; но та, однако, отвечала:
– Пишу ему, что он нечестный человек и что между нами все кончено!
Елизавета Петровна даже побледнела при этом.
– Ах, не советовала бы я тебе этого делать, не советовала бы! проговорила она, не уходя из комнаты.
– Позвольте мне в этом случае ничьих советов не спрашивать, - возразила ей Елена.
– Но ты только выслушай меня... выслушай несколько моих слов!.. произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом.
– Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, - прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, - прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что все потом иначе представляется.
– Вы никогда не любили!.. Вы только, бог вас знает зачем, продавали себя!
– сказала Елена.
Елизавета Петровна сильно покраснела.
– Нет, я любила, - повторила она и не стала больше говорить: она очень хорошо видела, что Елену нельзя вразумить, и только разве придется услышать от нее еще несколько крупных дерзостей.
– Марфуша!
– крикнула между тем та.
– Я пойду и отдам ей письмо!..
– остановила ее с досадой Елизавета Петровна.
– Да вы непременно же отдайте!
– сказала ей Елена.