В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
тех нравственных правилах, которые только остаются в памяти, редко доходят до
сердца и могут сравниться с фальшивыми цветами, которые (если их дать
преждевременно в руки) своею мертвою красотою делают нас не столь
чувствительными к живой, благовонной свежести цветов естественных. Не знаю,
впрочем, отвечают ли те сказки; которые мною составлены, тому идеалу детских
сказок, которые я имею в мысли. Если не отвечают, то они все будут
привлекательным чтением
XXVI
Соединяя в одно целое мысли и предложения Жуковского о переводе
"Одиссеи" и о других его занятиях, встречающиеся в разных письмах его, более и
более убеждаешься, каким сокровищем явятся для потомства эти труды и эта
жизнь человека с высшим умом, с неутомимою деятельностью и с бескорыстною
любовью к искусству, когда их обратим в образец для жизни и трудов
собственных! Всего изумительнее быстрота в исполнении его предприятий,
жажда к трудам новым, неистощимость в начертании планов, день ото дня
разнообразнейших, будто бы дни и часы, быстрее улетающие в последние годы,
сильнее и неотступнее потрясали всю систему плодотворной его деятельности.
Еще было бы все это понятнее, если бы Жуковский, устроив быт свой, не знал
наконец никаких тревог и думал только об ученых и поэтических своих занятиях.
Напротив: на его долю, как и всем, много досталось тяжелых испытаний. За
счастье, которым наделяет Небо супругов, даруя им детей, он принужден был
отдать весь покой свой, тревожась о доставлении выздоровления матери
младенцев. Он приведен был наконец в необходимость покинуть тихий
Дюссельдорф и поселиться во Франкфурте-на-Майне, чтобы находиться ближе к
лучшим врачам. Упорство болезни в такой мере противодействовало всем
пособиям науки и нежнейшим супружеским попечениям, что более половины
последних годов Жуковского отдано было опасениям, изысканиям новых средств
и мучительному чувству безотвязной скорби. К этим домашним, внутренним
тревогам в последствии времени присоединились внешние от политических
событий. Невозможным оказалось пребывание и во Франкфурте, где безначалие и
буйство утвердили свое средоточие. После трудных переездов, томительных для
тихого семейства, Жуковский утвердился в Баден-Бадене. Посреди стольких
смущений, от которых страдал он душевно и телесно, еще лежала на его сердце
тоска по отчизне. Каждый год в мыслях приготовлял он себе радость свидания с
друзьями и родиной; но недуги больной требовали отсрочки и пребывания в
климате более умеренном. Эта борьба желаний с противодействием
неотвратимых
унынию, истребить самое помышление об умственных и поэтических трудах,
обыкновенно сопровождаемых только внутренним миром и ясностью мысли. Но
чем сильнее тяготело над ним бремя испытаний, тем выше возносили душу его
упование на Господа и преданность в Его волю.
В 1847 году Жуковский приготовил к изданию два тома своих
стихотворений, назвав их в печати "Новыми". Кроме повестей и сказок, тут
явилась поэма: "Рустем и Зораб" и первая половина "Одиссеи". Рюккерт во второй
раз увлек его на Восток, Но немецкий переводчик был для него не более как
путеуказатель. Жуковский, живо сочувствуя высоким красотам персидской
поэмы, сохранил в труде своем ту удивительную простоту, те глубоко важные
черты, тот металлический стих и ту раздирающую сердце силу характеров62,
которые так поражают нас в первобытной поэзии.
Едва успел он в конце 1848 года расположиться на постоянное жительство
в Баден-Бадене, немедленно приступил ко второй половине "Одиссеи". Тогда же
развернулось перед ним множество других планов. Невозможно без удивления
читать тогдашних писем его {Необходимым нахожу привести здесь некоторые
отрывки из его ко мне писем, написанных из Баден-Бадена в ту эпоху.
– - П. П.}:
какой-то внутренний двигатель колеблет его воображение и неодолимо влечет его
в безграничную даль на новые подвиги. "Если буду здоров (писал он 20 декабря,
стар, ст., 1848) и чего не случится в моей семье, я кончу "Одиссею". Работа снова
пошла живо. Она началась в ноябре, когда я совсем устроился в Бадене, -- и к
половине декабря я уже перевел четыре песни (одна из них почти отпечатана).
Если так пойдет, то в начале марта все может быть кончено. Помолите Бога за
меня и за моих. По окончании "Одиссеи" примусь за прозу. Это будет совсем
новое для меня поприще с особою целью. Если Бог даст несколько лет жизни, то
могу ими добрым образом воспользоваться. С поэзиею пора проститься. Мы
расстанемся, однако, без ссоры. Напоследях она мне послужила верою и правдою.
Мне кажется, что моя "Одиссея" есть лучшее мое создание: ее оставляю на память
обо мне отечеству. Я русский паук, прицепился к хвосту орла Гомера, взлетел с
ним на его высокий утес -- и там в недоступной трещине соткал для себя
приютную паутину. Могу похвастать, что этот совестливый, долговременный и
тяжелый труд совершен был с полным самоотвержением, чисто для одной