Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
И Мила вынужденно рассказывала во всеуслышание о близости с Ванечкой в ту ночь. Она уже не горевала о том, что это произошло именно так, ведь теперь уже точно ничего нельзя изменить. Легкий ропот пронёсся по залу, когда присутствующие узнали, что Ваня пришёл отомстить Глухову за его преступную связь с Олесей. До этого дня знали только Мила и Галина Ивановна, Олеся, Глухов, Палашов, Заправский и, конечно, судья после рассмотрения дела.
Когда Мила заканчивала речь, она повернулась к залу, и все увидели, что лицо её залито слезами. Она не рыдала, не всхлипывала, голос её не дрожал, слёзы просто сами текли из глаз, пока не сбегали со щёк и не впитывались во что-нибудь из одежды.
— Я первая всё рассказала следователю. Меня вините в том, что вскрылись подробности, которые каждый из вас надеялся утаить.
Эта фраза относилась к подсудимым
— Секретарь, присовокупите к делу медицинскую справку свидетельницы. Вы же, Мила Олеговна, можете покинуть зал заседаний или вернуться на место, — отпустил Борисенко главную свидетельницу с её лобного места.
«Как же хорошо, что ей не нужно рассказывать продолжение истории, когда в ней появился я!»
Допрос Олеси начали издалека и постепенно подвели к убийству Вани. Она теребила взволнованными руками тёмно-синий жакет в белый горошек, пока отвечала на вопросы.
— Знали ли вы, подозревали ли вы, Олеся, что Ваня Себров к вам так пылко относился?
— Нет. Я не знала. Я была почти в прямом смысле слепа. Я была ослеплена Тимофеем Глуховым. Если бы вы все могли почувствовать то, что чувствовала тогда я! Вы бы меня поняли… Меня заставил прозреть человек, который сейчас сидит здесь в последнем ряду. Это следователь Палашов. — Олеся обдала Евгения взглядом, и он невольно вспомнил, как она откровенно рассказывала всё в его кабинете, как она даже утратила красоту в те минуты. — Всё моё существо было в тот миг растоптано, но я ему благодарна. Теперь я постоянно думаю о Ване, хотя, может быть, как раз теперь это бессмысленно. Тогда же я ничего не замечала. Как я уже сказала — была слепа. Для меня не существовало никого, кроме Тимофея, я мечтала только о нём. Я и сейчас хочу быть с ним. Хочу, чтобы он касался меня, прижимал к себе. Мне это очень нужно. Даже после всего.
Палашов нашёл глазами Глухова — каков его ответ? Глухов упёрся немигающим взглядом в лицо девушки. Следователю хотелось надеяться, что подсудимый сейчас испытывает к ней неподдельные тёплые чувства, одно из которых благодарность.
— Я не чувствовала себя маленькой и глупой, совращённой, как говорится в вашей официальной статье. Я чувствовала себя любимой, нужной, важной и достаточно взрослой, чтобы вступить с ним в близкие отношения. Я чувствовала себя женщиной, хотя мне до сих пор ещё нет шестнадцати. Многие считают меня красивой. Я не замечала своей красоты так же, как не замечала Ваниных чувств. Я открывала её постепенно благодаря глазам Тимофея, его рукам, его прикосновениям. Это они, моя красота и рано наступившая женственность, совратили Тимофея. Можно сказать, не оставили ему выбора. Ваня же никогда не говорил мне ни об особом отношении ко мне, ни о своих чувствах. Он был для меня просто знакомый мальчик, замкнутый, слишком плохо знакомый. Мы не разговаривали друг с другом. Конечно, я не могла ни о чём подозревать. Тимофей же всегда был рядом, всегда очень тепло относился ко мне. Моё сердце сразу же откликнулось на его призыв. Теперь я точно знаю: оно откликалось всегда. Поэтому то, что произошло, было логичным завершением. У меня не было чувства, что он пользуется мной. У меня и мысли такой не возникало. Я его боялась разве что совсем чуть-чуть, вначале, просто потому что его отношение вдруг изменилось. Потом уже я просто горела и телом, и душой. В общем, мне кажется, я уже достаточно открылась вам. Больше не хотелось бы. Надеюсь, вам понятно моё желание отозвать обвинение. Я хотела этих отношений так же, как и он. Я была готова к ним, понимала, что делаю. Они мне нужны и сейчас, но, к сожалению, желание моё не взаимно. Я прошу… Я хочу ходатайствовать о том, чтобы обвинение в совращении меня Тимофеем Захаровичем Глуховым было с него снято. — Зал дружно выдохнул, и тут же загудел, как улей, поэтому последние слова Олеся произнесла особенно чётко и громко. — Прошу родителей и моего адвоката подтвердить продуманность и серьёзность моего поступка.
Вместо адвоката
— Ваша честь, наша семья, я, моя жена и моя дочь, неоднократно обсуждали связь Олеси с Тимофеем Глуховым. Конечно, мне, как отцу семьи и давнему другу, как я всегда себя видел по отношению к Тимофею, нелегко далось согласие на это решение. Очень нелегко. Но мы его приняли и намерены ему твёрдо следовать. Мы просим, ваша честь, снять обвинение в совращении нашей дочери с Тимофея Глухова. Даже несмотря на то, что он не собирается взять её в законные жёны.
Елохов повернулся и посмотрел на Глухова. Палашов не видел его взгляда, но зато он отчётливо заметил судорогу, пробежавшую по лицу Тимофея Захаровича. Ни радости, ни самодовольства, которые могли бы проступить на лице человека более низкого, не было. Создавалось впечатление, что он получил очередную пощёчину. Наконец-то Палашов обрёл уверенность в том, что поступил правильно, когда подтолкнул Елоховых к отказу от обвинения.
— Ваша честь, я подготовил ходатайство, — включился наконец-то адвокат.
— Алина Петровна, подшейте, пожалуйста, к делу. Я рассмотрю к следующему разу. Заседание объявляю закрытым. Благодарю свидетелей, что каждый нашёл время явиться. Если будут дополнительные вопросы к вам, мы вызовем вас повесткой. Заседание переносится на 19 ноября.
Ещё до того, как судья закончил речь, Палашов заметил: Мила повернулась к Галине Ивановне и пошепталась с ней о чём-то. Они неспешно встали и пошли по проходу к выходу под прицелом его внимательного взгляда. В определённый миг глаза дочери и матери поднялись и устремились к его лицу. Галина Ивановна слегка кивнула ему то ли в благодарность, то ли в знак приветствия. В Милиных чертах чувствовалось облегчение, а в глазах — безмолвный призыв пойти за ней. Сердце встрепенулось в груди следователя. Выждав несколько секунд после выхода женщин из зала, он неторопливо поднялся и последовал за ними.
Они не успели скрыться из виду. Мила попросила маму идти вперёд:
— Я тебя догоню.
Сама присела зашнуровать туфлю, пока Евгений неумолимо приближался, будучи уверенным, что никаких шнурков там нет. Когда он находился уже в паре шагов от неё, она поднялась и продолжила путь. На пыльных плитах пола, которые Мила только что покинула, следователь увидел небольшой лист бумаги. Бесспорно, он предназначался ему, безмолвно взывал белизной. Он был из того же альбома, который обокрал Палашов у Милы в квартире, стащив зарисовку с Олесиным портретом. С мальчишеским азартом он подхватил упомянутого сироту, распознав, что сирот было двое, и сунул в карман кителя. Ноги его заспешили в надежде догнать любимую и украсть у неё ещё какую-нибудь мелочь в виде невинной ласки. В тамбуре подъезда он успел застать Милу открывающей дверь. Не дав себе и секунды на размышление, он шагнул к ней вплотную и жадно прижался к её спине. Губы оказались над её макушкой и им ничего другого не оставалось, как нежно в неё впечататься. Запах волос мгновенно одурманил голову.
— Мила… — вырвалось само лёгким дуновением, — ты мой герой.
Она замерла на мгновение и разорвала краткое единение, ведь впереди ждала мама, а сзади настигали голоса людей, покидавших зал заседаний. Девушка под слепящим низким осенним солнцем заспешила к Галине Ивановне, а счастливый и истерзанный Палашов уносил ноги в противоположную сторону.
XXV
Палашов ещё долго жил под впечатлением последней встречи с Милой, раздираемый болью и убаюкиваемый сладостью. А те два листочка, оставленных Милой на полу, не давали ему отдохновения и забвения. Они заняли достойное их место под портретом Олеси на холодильнике и отнимали аппетит. Пришлось надеть ремень, чтобы не потерять штаны. Нет, на этих листочках не было никаких слов. На них нашлось место только образам, приспособленным к любому толкованию. С одного листа на следователя пялилась волчья морда — несомненно, его иносказательный портрет, о котором он сам, по сути, и просил Милу. Вот и получил в ответ рисунок. «Любуйся, дружище, вот она твоя волчья морда!» С другого листа на него смотрела девушка с самым прекрасным для него лицом — автопортрет Милы, тоже карандашом. Конечно, следователь не знал гарантировано, как именно он должен перевести этот подарок на язык слов и смыслов, ведь сама художница ничего не сказала об этом. Но она, надо полагать, считала его умным человеком.