Варяги и Русь

Лавров Александр Иванович

В это время к нему подбежал Зыбата.

— Батюшка, — крикнул он, — вот Андрей.

Он остановился в некотором замешательстве, увидав серьёзно-мрачное нахмуренное лицо отца.

— Что с тобою, Прастен? — с тревогой спросил он.

— Ничего! — холодно ответил воин.

— Отчего ты не подойдёшь к Андрею?

— Я жду, когда Улеб приведёт моих рабов.

— Полно, отец, Андрею не нужно твоих богатств. Пойдём.

— Нет! Как я сказал, так и будет!

Зыбата не стал настаивать.

Он знал, что это бесполезно и что отец не изменит своему слову.

Ему очень хотелось пойти к старику и Владимиру, но в тоже время он не решался оставить и Прастена, чувствуя, что он может жестоко этим обидеть отца.

Прастен между тем гордо отвернулся, делая вид, что он внимательно смотрит вглубь тропки, по которой должны были его рабы принести дары.

Ждать пришлось недолго. Улеб ухитрился провести по тропке обе подводы, так что ни разгружать их, ни нести на руках груза не пришлось.

Прастен приказал рабам остановиться у избы отшельника и сам двинулся вслед за ними. Между тем Владимир окончил свой рассказ о пожалованном ему отцом уделе и, указывая на воина, сказал:

— Это Прастен, отец Зыбаты!

— Знаю его! — улыбнулся Андрей.

— Он пришёл благодарить тебя за сына, и ты, Андрей, обидишь его, если откажешься от его даров.

— Нет, не откажусь я...

Владимир с изумлением посмотрел на старика.

— Я сказал это потому лишь, Андрей, — промолвил он, — что ранее ты отказывался от всяких даров.

— Да, но то были не дары Прастена!

Лицо Андрея вдруг приняло суровое выражение.

— Прости меня, княжич, — вдруг вымолвил он, — я оставлю тебя одного.

— Как? Куда же ты? — удивился Владимир.

— Злой дух одолевает меня. Сердце моё мятётся, а душа моя горит, словно огонь ада жжёт меня. Боюсь гибели, ада кромешного страшусь и ищу защиты я надёжной и верной. К Богу моему, создателю, помощнику и покровителю необходимо прибегнуть. Молитвою уврачевать страдания мои, дабы я многогрешный был достоин Спасителя моего. Прости, князь, удалюсь я. Скажи спутникам своим, чтобы не мешали мне в молитве, сам выйду, коли Бог пустит!

Он в пояс поклонился Владимиру и скрылся в избушке.

Тем временем к избушке подъехали возы, а вместе с ними Прастен с Зыбатой и Улебом.

— Где же этот старик, — спросил, хмурясь, Прастен, — отчего он ушёл?

— Андрей молится своему Богу! — ответил Владимир.

— Разве он не видел, что мы пришли к нему?

— Видел... Настало время его молитвы, и он ушёл.

— Стало быть, нам ждать?

— Подождём!

Прастен нахмурился ещё более. Он уже был обижен поступком христианина, но сдерживался и только, обернувшись к невольникам, крикнул им:

— Разгружайте!

Неудовольствие Прастена передалось и его спутникам.

Владимир Святославович,

как более привычный к христианам, менее других был смущён поступком Андрея. Пылкий Улеб негодовал. Зыбате было неловко, потому что он понимал, что отец его явился сюда исключительно ради него, и Зыбата боялся, как бы оскорблённый Прастен не забылся и не обидел бы старца. «Как там отец хочет, — размышлял Зыбата, поглядывая на искажённое злостью лицо Прастена, — гневайся он, как ему только угодно, а Андрея ему я в обиду не дам. Княжич Владимир тоже за меня будет, в случае чего вдвоём справимся...»

Прастен продолжал сдерживать свой гнев, хотя и его лицо, и глаза, горевшие злобой, выдавали его чувства. Он распоряжался разгрузкой возов, словно нарочно медля с этим делом, чтобы дать себе время успокоиться.

Дары Прастена были великолепны. Медвежьи и лисьи меха, воловьи продублённые шкуры, всякая тканая одежда привезена была в огромном количестве. Словно не об одном, а о целом десятке человек заботился отец Зыбаты. Мешки с пшеницей, кувшины с вином занимали целый воз.

Щедро расплачивался Святославов воевода за добро, оказанное его сыну!

Владимир, присевший на обрубок дерева, заменявший собою около хижины Андрея скамью, рассеянно смотрел, как разгружали воза. Почему-то обратил на себя его внимание один из печенегов, пленников Прастена.

Это был почти уже старик, но самое его обхождение с остальными его товарищами показывало, что до неволи он был между своими значительным лицом; заметна была привычка приказывать и вместе с нею уверенность, что каждое приказание будет беспрекословно исполнено.

— Слушай, Прастен, — спросил Владимир, — откуда у тебя этот печенег?

— Который, княжич?

— Вон тот, старик!

Прастен засмеялся.

— А, ты заметил этого старого пса! Он был старейшиной племени. Я взял его в бою. Он мой, как воинская добыча. Хочешь посмеяться, княжич?

И, не дожидаясь ответа Владимира, Прастен крикнул:

— Эй ты, старый печенежский пёс!

Невольники вздрогнули от этого оклика и перестали работать. Услышав голос своего властелина, рабы испуганно смотрели на Прастена, только один старый печенег стоял, выпрямившись и скрестив на груди руки.

— Тебе я говорю или нет, — воскликнул Прастен, — подойди сюда и принеси кнут, которым погоняют волов.

Старый печенег, не торопясь, взял кнут, подошёл к Прастену.

— Дай сюда! — крикнул Зыбатин отец. — Когда нужно говорить с такими собаками, кнут должен быть всегда в руках. Если вы видите кнут, становитесь понятливее. Ну! Что я тебе сказал!

Старик пленник бросил кнут к ногам Прастена и замер перед ним в своей презрительной позе.

Вся его фигура, лицо выражали презрение к своему властелину.