Ваша С.К.
Шрифт:
Федор Алексеевич перегнулся через стол и попросил нерадивую мать задрать подол.
— Да как вы… И вы… — вцепилась Олечка в платье.
Упырь снова вскочил и сплюнул в сторону:
— Тьфу ты… Ну хоть один рыбий хвост я когда-нибудь увижу? Как вы вообще плаваете?
— С дощечками, — просто ответила Олечка и чуть задрала подол.
К икрам были прикручены гнилые доски — от разбитой лодки. Нашла она их на дне и привязала к ступне шнурком,
Федор Алексеевич вернулся в кресло и разочарованно протянул:
— Прогресс на лицо. Деревенские продолжают плести из камыша лапти… Итак… К делу! Вы понимаете, — вдруг перешел упырь на «вы», — многоуважаемая Ольга Тихоновна, что совершили убийство?
— Я совершила месть, — перебила его русалка и выпрямилась, обнажив на шее след от удушения веревкой.
— Убийство, — повторил Федор Алексеевич без всяких лишних эмоций.
Затем велел рассказать правду и предупредил, чтобы не смела врать, потому что ему она и так известна, а это для протокола. Так сказать, чистосердечное признание. И достал чистый лист бумаги. Тогда Олечка попросила перьевую ручку и сказала, что все сама напишет.
— Что? Сказать нечего? — спросил упырь, когда мать Игорушки протянула ему через минуту свое признание.
— Я все написала, — сказала городская русалка, потупив глаза.
Федор Алексеевич опустил свои в лист и замер: признание убийцы студентов было застенографировано, как и положено в суде.
— Из образованных, что ли? Курсистка? А то думал, может наряд и тот украла…
— Никогда не крала. Ничего, — вскинула голову русалка и вперилась честными глазами в наглые черные очи вечно-молодого красавца-упыря. — Кроме рыбы. Но сугубо для пропитания. Об этом тоже писать?
— Не надо. Это к делу по убийству не относится. Ты близорука? — спросил секретарь, ставя рядом с подписью русалки свою, следовательскую. — Оттого столько невинных людей в Фонтанке искупала?
Олечка кивнула.
— Немного, — и засмущалась. — Немного близорука, хотела сказать. А что многим в пальто поплавать пришлось, то верно. Но прошу меня понять и простить: я их лиц долго не могла припомнить, а вот как корюшки наелась, так и память ко мне вернулась. Даже вспомнила, как стенографировать…
И снова глаза опустила.
— Не могу отпустить тебя, девочка, понимаешь? — заговорил Федор Алексеевич тихо. — При всем желании, не могу. Единственное, что могу, отправить тебя в Енисей или на худой конец в Ангару. Про княжество Финское забудь. Сбежать не получится. От княжеского правосудия еще никто не скрылся.
— Но как же Петербург… — заплакала Олечка.
— А надо было в кабинах меньше кататься. Ходить пешком полезнее для здоровья.
Олечка вскинула на обвинителя глаза. Большие и злые.
— Ладно, ладно… Суд у нас справедливый, хоть судья и судит
И ум остался. Мирослав и предложил тогда своему секретарю заменить ссылку общественными работами на срок до пяти лет, и Олечка Марципанова осталась в Фонтанном доме в качестве стенографистки. Остальное уже потом приложилось. Но не все складывалось так, как ей бы того хотелось. Три года для Олечки все еще были огромным сроком. Какие-то стенографистки становятся женами известных личностей, какие-то так и остаются вечными любовницами личностей не менее известных. Иногда, валяясь в слезах в ногах у своего покровителя, Олечка Марципанова уверяла его, что утопится во второй раз и в этот раз удачнее, на что Федор Алексеевич всегда отвечал одно и то же, пусть и на разных языках — удачи. И вообще любил напоминать, что это она тут на исправительных работах, а не он. Так что ему изменять принципам не с руки: на пальцах и так слишком много колечек. Да и медь, которую носят в ее сословии, он терпеть не может.
— Я обещал позаботиться о твоем сыне. И забочусь. Больше я ничего и никому не обещал.
Говорил это и жалел в душе Олечку — видел, что память к той как вернулась, так и снова пропала. Напоминай про лифт, не напоминай, заключённая Марципанова свято уверовала в то, что он, Фёдор Алексеевич, упырь, скоро четыре века как мертвый, и есть отец ее сыночка. Подсовывай ей учебники для фельдшеров, не подсовывай, не поверит же, что в мертвом и даже в относительно мертвом состоянии твари не размножаются, хоть и живут по старой живой памяти по парам.
Глава 18 "Ветряная ведьма"
Туули разошлась не на шутку. Ветер не только гудел в ветвях, но даже шелестел по земле кустиками черники. Светлана, как обхватила себя руками, так и не отнимала их от груди, чтобы стеганая безрукавка, которую сварганил себе Бабайка из старого ватного халата князя, не распахивалась на груди. В холодном доме от нее был толк, а сейчас Светлану не согрела б и лисья шуба! Хотя вот Раду точно бы от своей волчьей сейчас не отказался. Крапивная рубаха не греет… Дрожит, что осиновый лист. Не ровен час, подвывать ветру начнет.
— Совсем немного осталось, — то и дело оборачивалась к замерзшему Грабану княжна, сильнее пригибаясь к земле, чтобы сыпавшиеся на голову сухие ветки не оцарапали лица.
Оборотень обмотал косу вокруг шеи на манер шарфа и грел нос в складках плаща. Бурый на таком ветродуе чувствовал себя лучше всех и прижимал только уши. Да хвост, когда с надеждой смотрел на хозяйку: может, воротимся, а?
— Еще немного потерпи, — отвечала она и шла вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы засунуть в туфлю новый лист подорожника. — «Час от часу не легче» не про нас говорят, а нам полегчает, вот увидите, — это Светлана сказала уже Раду.
Тот кивнул и предложил взять его под руку. На узкой тропинке такое джентльменство казалось смешным — двоим тут не разойтись, не то чтобы пойти под руку! Однако Светлана с радостью ухватилась за брошенную ей, точно спасательный канат, белобрысую косу. Она держалась за нее крепко, но при этом старалась не тянуть лишний раз, понимая, что коса — это хвост, самое уязвимое место у оборотней. Точно сказочная игла Кощея Бессмертного — отрубишь, вот и смерть оборотню пришла. Потянешь — адской болью наградишь.