Ваша С.К.

Горышина Ольга

Федор Алексеевич не нарушил повисшей в приемной тишины даже вздохом. И кресло под ним, согласно тайному уговору, тоже не скрипнуло. Открывать первым рот он не собирался и просто подмигнул стенографистке. Олечка по команде подняла руку. Однако с превеликим трудом опустила перьевую ручку на бумагу, потому что госпожа Буфница, вместо сообщения полученных ею сведений, принялась распевать песню, непрестанно пожимая при этом плечами, точно отсчитывала слоги:

— Сколько держится мир, будет вера свята:

Не ложится пшеница в землю овса.

Коль жених дорогой наш прост как овёс,

К благородной пшенице не суй-ка свой нос.

Не сплетутся их корни, не родится зерна:

Благороден жених — плодородна жена.

На первых словах секретарь и стенографистка переглянулись, и по молчаливому благословению, Олечка Марципанова дважды окунула перо в чернильницу, застенографировав странные слова, непонятно какой рифмой относящиеся к делу графа фон Крока.

— Кх, хм, — кашлянул Федор Алексеевич, когда понял, что петь больше гостья не собирается.

Он впервые обращался за сведениями к румынской сове и боялся ненароком спугнуть гордую птицу, нарушив какой-нибудь ее дорожный ритуал. Вдруг это она так перед каждым отчетом прочищает связки… Не только ж воронам каркать во все горло. У сов горло тоже ого-го какое!

— Записали? — спросила вдруг госпожа Буфница, и когда секретарь кивнул, виновато заухала и выдала: — Только в случае досточтимого графа, все наоборот вышло: благороден жених и простая жена. Овсянка, с вашего позволения.

Секретарь и стенографистка снова переглянулись, и Олечка так и записала: графиня фон Крок — овсянка. Потом зачеркнула и написала просто — кобыла и в скобках добавила «любила есть овес», но не удовлетворившись подобной записью, постучала пером по чернильнице, требуя разъяснений. Теперь уже на нее смотрели две пары глаз: упыря и совы. Русалка-стенографистка виновато улыбнулась, а потом и рот раскрыла, но не для вопроса, а потому что голова госпожи Буфницы продолжила свое движение и оказалась лицом к спине. Но и теперь Олечка ничего не могла бы сказать, потому что вестница при виде запертого в клетке лакомства ужас как громко заухала. Тогда Олечка решила следовать логике и приписала пояснение: жена графа в девичестве носила лошадиную фамилию, предположительно — Овсова.

Но счастье совиное было недолгим, потому что Федор Алексеевич легонько постучал по плечу госпожи Буфницы пером, которое для вида держал в руке и временами скреб отточенным концом по чистому листу бумаги. Румынская сова нехотя повернула к нему голову.

— Премного благодарен, — проговорил княжеский секретарь, когда покрытый пушком подбородок гостьи наконец коснулся кружевного жабо. — Мне хотелось бы получить более точные сведения о графе фон Кроке.

— А что тут непонятного?! — всполошилась сова и снова заухала. И обиженное уханье ее растянулось чуть ли не на пять минут. — Пою ж вам русским языком о неравном браке. Мезальянсе по-ихнему. По любви, дескать, взял в замок крестьянку, и та родила ему мертвого ребенка, потому что овес не живет с пшеницей, и сама того — концы отдала.

— Да причем тут овес?! — нервно

откинулся на спинку кресла княжеский секретарь.

— В нашем Ардиале так бают. Люди бают. Не травы. А я ничего не знаю. Я мышей люблю.

— Вот это я знаю, — буркнул Федор Алексеевич. — Давайте начнем с простого. Когда родился? А потом уже, когда женился. Хотя это меня не волнует. Он вдовец, верно? Впрочем, ничего нового вы мне не сообщили… Он это выболтал сам по пьяни, половину князю, половину мне.

— Тысяча шестьсот четырнадцатого года он. Женился поздно. В тысяча шестьсот сорок четвертом году. В том же году овдовел.

Федор Алексеевич нервно постучал чистым пером по исцарапанной бумаге и спокойно спросил:

— Был он в чем-нибудь замечен?

— Он вообще не был замечен до тысяча шестьсот семьдесят пятого года… Даже воронами, — добавила госпожа Буфница, заискивающе ухнув, но глаза ее при этом остались по начищенному полтиннику.

Однако ж когда госпожа Буфница говорила, голова ее начинала медленно склоняться к плечу, и крючковатый нос то и дело касался жабо. Федор Алексеевич помянул Бога в суе, когда сам нашел ухом плечо, непроизвольно повторяя движения госпожи Буфницы.

— Подробнее, подробнее, — пытался подбодрить он вялую рассказчицу.

— Да нет никаких подробностей. Как у вас говорят, не состоял, не привлекался, — и госпожа Буфница снова заухала прежде чем добавила: — ни в каких тайных обществах, ни в каких беспорядках. Даже с цыганами, — и заключила: — Наискучнейшая личность, ваше благородие. Все сороки удивились, когда он отправился путешествовать в преддверии своего трехсотлетия. Во время путешествия нигде, вы уж извиняйте, не засветился. Могу я при таких скромных сведениях рассчитывать на мышиное вознаграждение?

Федор Алексеевич вынул изо рта край пера, который разгрыз от досады, и сказал:

— Вы свою работу выполнили, милостивая государыня. Кто ж виноват, что наш граф ни рыба, ни мясо, то бишь я хотел сказать, ни зверь, ни птица — недонетопыренный он… Но для начала мы должны составить протокол…

Он махнул рукой, и Олечка Марципанова пересела за соседний столик к пишущей машинке. Тут следует отметить, что и в русалочьем обличье бывшая курсистка Марципанова оставалась существом незаметным, но в работе делалась очень громким, потому как ей вменялось в обязанность отпечатывать все дела — и не дела тоже — на печатной машинке, за которой она проводила все ночи, а порой и дни. Не мни себя дядя Ваня дворником просвещенным, прозвал бы он нового жильца Фонтанного дома дятлом — просто и сердито, но он называл ее вундеркиндом Фонтанного дома. И вовсе не в силу выдающихся способностей Олечки Марципановой, коих русалка не имела даже при жизни, а в силу своих собственных заурядных способностей в плане запоминания новых слов. Имелась в виду пишущая машинка — ундервуд. И вот сейчас, не больше чем через три минуты, на зеленом сукне стола появился печатный листок.