Ваша С.К.

Горышина Ольга

Недоразумение природы мать могла исправить только тем, что взять и обрядить сына в кружева, не стричь ему волосы и обращаться к нему на людях исключительно нежно — Сашенька. Сашенька и вырос девицей — скромной, незаметной, краснеющей между делом… Хотя дел у него никаких не было, то есть ни к какому делу он в сущности не был пригоден и не был приучен — к мужским в особенности, а умение вышивать крестиком и гладью он старательно скрывал даже от княжны. Об этом его умении ведала лишь княгиня — на почве вышивания он и сошелся с ней. Как любила шутить Мария — мы с тобой, голубь мой, на короткой игле…

Про длину его мужской иглы тоже известно было одной лишь княгине, но та держала сию информацию в тайне, даже от мужа. Но имея в доме бывшего опричника с собачьим нюхом на любые дела — государственного значения и личного плана одинаково — роман их высоким штилем писался не долго, а низкий княгине был не нужен, и полюбовничек, отваженный от будуара княгини, принялся обучать грамоте — а по-русски писать он все-таки умел, как и считать до десяти — ее дочь, чтобы иметь возможность хоть иногда, хоть одним глазком подглядывать за прекрасной Марией Кровавой. Ну, а Федор Алексеевич следил за юношей в оба. Сашенька княжескому секретарю не нравился — ему вообще претила любая серость.

— Ни то, ни се… И выкинуть жалко, и в доме не нужен…

Однажды, найдя в тетрадке у своего учителя — которого юная княжна всего считала девушкой — стихотворение странного содержания, Светлана пошла с ним прямо к отцу, объявив, что оное безобразие адресовано ее серой забитой гувернантке кем-то из бессмертной, бессердечной и бессовестной петербургской братии.

Стихотворение было следующего крамольного содержания:

Твой дивный взор и тонкий стан

Свести с ума спешат любого.

Что барин сельский, что улан

Тебя молить готов у Бога.

А ты, не ведая греха,

Мила со всеми без разбора,

Как будто баба потроха,

Себя торгуешь у забора.

Быть может, милая душа,

Тебя над пяльцами томили?

И оттого ты в ночь ушла,

Что были дни тебе не милы?

Да только, девица-краса,

Меня не сжечь коварным взором,

И пусть долга твоя коса,

Да только ум твой стерт позором.

Иль может быть в тебе тоска

Змеею вдруг зашевелилась?

И в дни Великого поста

Ты к Боженьке вдруг обратилась?

Но я не Ангел, что тебя

Готов извергнуть из позора…

Платок свой зря не теребя,

Не прячь огонь срамного взора.

Иль, может быть, игры за зря

Меня пленить в ночи решила?

Да только светится заря,

Чтоб ты сегодня не грешила.

Зачем тебе моя душа?

Ее другая обнажила

И осторожно, не спеша,

Своей изменой иссушила.

Мертвец я пред тобой стою,

В уголья чувства превратились,

И я молюсь, но не молю,

Чтоб ей ты вдруг оборотилась.

— Кто этот мертвец, папенька?! — тринадцатилетняя княжна с гневом взглянула на князя, когда тот наконец оторвался от чтения сего стихотворного шедевра.

— Сейчас узнаю… Ступай

к себе, — сказал князь спокойно, но дочь чувствовала, что родитель в гневе и заранее радовалась от всего своего чистого сердца, что «мерзавец», оговоривший ее Сашеньку, получит заслуженное свое.

Сашеньку позвали в княжеский кабинет тут же, и вместо приветствия предводитель петербургской нечисти выдал:

— Подражать Александру Полежаеву у вас, молодой человек, получается очень слабо.

Сашенька сравнялся цветом с красным княжеским плащом, который был, по-домашнему, накинут на широкие плечи Мирослава. Это доморощенный поэт ещё не знал, что древнерусский витязь, сын варяга от рабыни, добытой в Гардарике, в домашнем исподнем обычно выражается иначе, но сейчас, в память Александра Сергеевича, а дело было аккурат шестого июня, Мирослав старательно подбирал приличные слова. А господин поэт, подтягивая юбки до неприличия высоко — до самых колен — так же старательно краснел. Залившись краской до состояния помидора, Сашенька выпалил, что Пушкин является его кумиром так же, как был им у досточтимого Полежаева, и заодно — это смущенный юноша сообщил уже запинаясь и невообразимым шепотом — под «мертвецом» он не имел никого в виду.

Но вот Фёдор Алексеевич давно имел в виду его самого.

— Так он у нас ещё и поэт! — воскликнул он, раздирая в клочья тетрадный листок. — Пасквили писать не совестно? — добавил уже с хохотом и тут же: — Можем послать его куда подальше… — почти мечтательно протянул Федор Алексеевич. — На Кавказ, к примеру…

— Сейчас там не стреляют, — буркнул князь, собирая клочки бумаги в единое целое.

— Поэт всегда отыщет там себе пулю… — секретарь сгрёб выстроенный князем заново тетрадный лист в кучку и бросил в корзину для бумаг на вечное забвение. — Я хотел сказать — дулю.

— Дулю он найдет и здесь… Серая бездарность! А вот отослать его в Тифлис не такая уж плохая идея. Попадет там под чье-нибудь влияние, может и писать научится. В салоне моей жены его другим рифмам учили… Решено! Завтра же едет.

Вот так просто в одну ночь в Фонтанном доме решилась литературная судьба Сашеньки. Его жизненный путь решился чуть позже. По возвращении — вернее, по обращении. Вскоре в Фонтанный дом доставили телеграмму, в которой сообщалось о плохом состоянии здоровья подопечного. Князь уже хотел ответить — так вылечите, но Федор Алексеевич остановил его:

— Княже, ты разве хочешь иметь в доме упыря, кусающего всех за пятки? Или коленки, я не особо разбираюсь в тонкостях кавказской кухни…

— Да, я об этом как-то не подумал, — почесал за ухом князь. — Федька, а ты кажись никогда не был на Кавказе…

— Завтра же буду, — откланялся секретарь, и через несколько дней вернулся с голубком под мышкой.

Со все еще живым… К больному тифом приглашали лучших докторов. Даже того доктора, у которого проживала тогда еще никому неизвестная Олечка Марципанова, но даже недоктора знали, что спасти жизнь поэта, как и поэта в нем, может только чудо…