Ваша С.К.

Горышина Ольга

— Этому пациенту поможет только переливание крови, — это заключение сделал вовсе не доктор, а Федор Алексеевич, и по-быстрому провел процедуру умерщвления и воскрешения серости российской поэзии.

А сейчас эту процедуру собиралась проводить ветряная ведьма Туули. Светлана на это надеялась, потому что особого доверия к бабке не было у нее никогда. Еще со времен ловли соколов к обеду, Светлане приходилось обелять перед домашними любимую Туули и брать всю вину на себя, говоря, что ищет того, кто ясным соколом оборотиться может — царевичем,

значится. Маленькой девочке такое баловство прощали, а ведьму стращали: силки ставь, а не могилу ребенку рой!

Но разве женщины — в особенности ведьмы, бывшие по молодости колдуньями — будут слушать мужчин? Особенно того, кого выкормили и вырастили. И того, кого ни во что не ставили, ибо есть он собака-опричник, из-за которого вода в реке Волхов даже лютой зимой не замерзает в том самом месте, куда влилась река крови мужей новгородских, по приказу псов царских зарезанных. Туули специально хранила бутылочку с волховской водой и преподносила дорогому гостю всякий раз за место крови. Федор Алексеевич не отказывался, выпивал всю чарку до дна, не поперхнувшись.

— Не у тебя, финка, мне прощение вымаливать… — возвращал он ей пустую.

— Да умеешь ли ты молиться, собака?

Никогда ничего не отвечал на это красавец-кравчий, молча поднимался из-за небогатого на угощения стола и уходил, не крови нахлебавшись. И уводил с собой пра-пра-пра-правнучку Светлану.

— Твоя кровь не принесет ей счастья, — прошипела как-то раз Туули вослед нежеланному гостю, покуда внучка названная ее не слышала.

Обернулся тогда Федор Алексеевич и рыкнул:

— Не переживай, финка. Муж из нее всю мою кровь выпьет. А я святой воды поднесу ему после, чтобы очистить от своей скверны.

Затаила на него злобу финка еще более лютую и начала настраивать внучку на безбрачие, ибо в душе любила девочку, как никого никогда не любила. Даже Мирослава, выросшего в ее землянке, когда хворь до времени прибрала его родную мать, которую мальчишка хоть и силился, а вспомнить не мог. Так что никого у Мирослава, кроме финской ведьмы, и не было, пока княгинюшка не появилась, но о ней поминать никто не любил… Много веков прошло с ее жуткой гибели.

— Женушки они для мужа, для свекрови же рабыни… Невозможно быть хвалимой у свекрови, быть желанной в доме мужа… — начинала Туули нараспев всякий раз, наевшись сокола.

— Какая свекровь, бабушка… — отвечала умная девочка… — У упыря-то…

Насупится Туули и потом снова выдаст:

— Но все равно учись поклоны делать ниже да расточать слова получше…

— Учусь, бабушка, учусь… И не засыпать под вечер учусь и утром слышать крик петушиной, всему учусь, бабушка… Я и так всякую ночь выхожу смотреть на месяц ясный и по Медведице время знаю. Коль прямо к югу головою станет, а хвостом своим на север кажет, то время мужу спать ложиться…

Насупится Туули

еще сильнее и начинает гонять внучку по землянке: то пол подмети, то стол вымой…

— Не только сверху, но и сбоку, и ножки мой… И стены обмети, и скамейки облей водой… А что думала, за тобой муж как отец, точно за царевной, ходить будет…

— Вот разошлась старая… — это скрежетал клыками Федор Алексеевич, топчась у порога. — Светлана, домой!

Выскакивала к нему девочка черная, что домовенок из печки.

— Сколько лет ей, знаешь?

Светлана кивала.

— А сколько в этой норе живет, знаешь?

— Столько же.

— Вот то-то… Единственное, что верного в ее словах: как мышь, ушами слушай и как заяц, бегай ногами. А то догоню!

И наутек бежала от него девчушка, только пятки сверкали… И никогда не догонял ее прадед, всегда она его побеждала. Зато бегать резво научилась — хоть какой прок в его воспитании. А бабка только и ворчала:

— Не ходи без сарафана, не ходи ты без сорочки, не ходи и без платочка…

— А почему? Потому что приятно то мужу?

Менялась тогда в лице старая ведьма.

— Это кто тебя научил такому? — и руки в боки встанет. — Сколько раз тебе отец говорил на озеро не бегать… И без башмаков не ходить! — кричала уже внучке вдогонку, когда та улепетывала от бабки к русалкам в омут.

Если бегать ее прадед научил, то плавать — подруженьки, лады простоволосые… И другим премудростям — пусть лишь на словах да все же без скромностей — обучили. А иногда Светлана еще и подслушивала разговоры бабки с отцом:

— Дочь, что яблонька, взрастить-то ты ее взрастишь — гляди, сколько помощников у тебя, а посадить не сумеешь, ох не сумеешь… Нет достойного ей, нет… Один, что лапать в лохмотьях, у другого воронье тело. И у всех рот от волков…

И как клацнет зубами на князя, тот даже отпрянет, а она хохочет — дико хохочет. Даже все травы под потолком трясутся от ее хохота.

— Не отдашь ведь, не отдашь…

Спугнули тогда сороки девочку и не услышала она ответ отца. Зато бабка на другой день снова подступилась к ней:

— Издавна у нас мужей учили правильно бить жен: все по плечам березовым прутиком, а по спине лишь немного. А глаз и ушей не касаться, чтобы шишки с синяками не вскочили и никто б не догадался, что волком, кто изодрал и медведем, кто измял, муж был… Так учили, так и делали. Так и делают…

Не стерпела тогда Светлана, к отцу с расспросами полезла. Сощурился Мирослав и сказал:

— Учили, учили… Да только мне это не пригодилось. Я другой совет принял: будешь ласков ты с желанной, будешь девой мило принят.