Василий Тёркин
Шрифт:
Все это смотрело как будто нежилым. Ни на дворе, ни у сарая, ни у ворот - ни души.
– Мертвое царство!
– вымолвил Теркин.
Они вошли в ворота. И собак не было.
На крыльце бывшей людской показалась женщина вроде кухарки, одетая не по-крестьянски.
– Матушка, - крикнул ей Теркин, - подь-ка сюда!
С народом он говорил всегда на "ты".
Женщина, простоволосая, защищаясь ладонью от солнца, неторопливо подошла.
– Господа Пастуховы тут живут?
– Тут, только их нет.
– Уехали в
– Совсем уехали... раньше как недели через две не вернутся.
– Куда? На ярмарку, в Нижний?
– Нет, лечиться... на воды, что ли, какие. Сергиевские, никак.
Теркин и Калерия переглянулись.
– И никого в доме нет?
– Никого. Вот я оставлена да кухонный мужик... работник опять...
Идти в дом было незачем.
– А скажите мне, милая, - заговорила Калерия, у вас на деревне дети, слышно, заболевают?
Женщина отняла ладонь от жирного и морщинистого лба, и брови ее поднялись.
– Как же, как же. Забирает порядком.
– Доктор приезжал? Или фельдшер?
– Не слыхать чтой-то. Да без барыни кому же доктора добыть?.. Староста у них - мужичонко лядащий... опять же у него бахчи. Его и на деревне-то нет об эту пору.
– А в каких избах больные ребята?
– тревожнее спросила Калерия.
Теркин смотрел на ее лицо: глаза у нее стали блестящие, щеки побледнели.
– Да, никак, в целых пяти дворах. Первым делом у Вонифатьева. Там, поди, все ребята лежат вповалку.
– Что же это такое?
– Жаба, что ли. Уж не знаю, сударыня. Нам отлучаться не сподручно, да мы и Я не сподручно, да мы и деревенских- то мало видим. Тоже... народ лядащий!..
– Послушайте, - Калерия заговорила быстро, и голос сразу стал выше, - покажите мне, которая изба Вонифатьева.
– Вон самая угловая, коло колодца, супротив той бани... где тропка-то идет.
– Хорошо!.. Благодарю!.. Василий Иваныч, я пойду... Подождите меня.
– Почему же я не могу?
– Нет, это меня только свяжет. И, как знать, может, болезнь...
– Заразная?
Теркин усмехнулся.
– И очень.
– Так почему же мне-то больше труса праздновать, чем вам?
– Это мое коренное дело, а вам из-за чего же рисковать?
– Нет, позвольте!..
Ему захотелось непременно проводить ее, помочь, быть на что-нибудь годным.
– Прошу вас, Василий Иваныч. Этим шутить нечего. Вы - не один...
И ее глаза досказали: подумайте о той, кто вами
только и дышит.
Он послушался.
– Милая, - обратилась Калерия к женщине, - пока я обойду больных, могут вот они погулять у вас
в саду?
– Что же, пущай!.. Это можно.
– Я вас здесь и найду, в саду. Родной! уж вы не
сердитесь!..
И легкой поступью она удалилась, ускоряя шаг. Из
ворот она взяла немного вправо и через три минуты
уже поднялась к колодцу, где стоял двор Вонифатьевых. Теркин не отрывал от нее глаз.
"А вдруг как это эпидемия?" -
– Проводить, что ли, вас, барин, в сад?
– спросила женщина.
– Спасибо! Не надо!
Он дал ей двугривенный и пошел, оглядываясь на
порядок, к воротцам старого помещичьего сада по
утоптанной дорожке, пересекавшей луговину двора,
вплоть до площадки перед балконами.
Стеснение в груди не проходило. Стыдно ему стало и за себя: точно он барич какой, презренный трус и неженка, неспособный войти ни в какую крестьянскую беду. Неужели в нем не ослабло ненавистничество против мужиков, чувство мести за отца и за себя? Мри они или их ребятишки - он пальцем не поведет.
Нет, он не так бездушен. Калерия не позволила ему пойти с нею. Он сейчас же побежал бы туда, в избу Вонифатьевых, с радостью стал бы все делать, что нужно, даже обмывать грязных детей, прикладывать им припарки, давать лекарство. Не хотел он допытываться у себя самого, что его сильнее тянет туда: она, желание показать ей свое мужество или жалость к мужицким ребятишкам.
Голова у него кружилась. В аллее, запущенной и тенистой, из кленов пополам с липами и березами, он присел на деревянную скамью, в самом конце, сиял шляпу и отер влажный лоб.
Страх за Калерию немного стих. Ведь она привыкла ко всему этому. За сколькими тяжелыми больными ходила там, в Петербурге. И тиф и заразные воспаления... мало ли что!.. Да и знает она, какие предосторожности принимать. Наверно, и в ящике у нее есть езифекция.
Он мысленно употребил это модное слово и значительно успокоился. Под двумя липами, в прохладной тени, ему стало хорошо. Прямо перед его глазами шла аллея, а налево за деревьями начинался фруктовый сад, тоже запущенный, когда-то переполненный перекрестными дорожками вишен, яблонь и груш, а в незанятых площадках - грядами малины, крыжовника, смородины, клубники.
Его хозяйственное чувство проснулось. Всякие такие картины заброшенных поместий приводили его в особого рода волнение. Сейчас забирала его жалость. К помещикам-крепостникам он из детства не вынес злобной памяти. В селе Кладенце "госпда" не живали, народ был оброчный; кроме рекрутчины, почти ни на чем и не сказывался произвол вотчинной власти; всем орудовал мир; да и родился он, когда все село перешло уже в временнообязанное состояние. Не жалел он дворян за их теперешнюю оскуделость, а жалел о прежнем приволье и порядке заглохлых барских хозяйств. К "купчишкам" - хищникам, разоряющим все эти старые родовые гнезда, - он еще менее благоволил. Даже и тех, кто умно и честно обращался с землей и лесом, он не считал законными обладателями больших угодий. Нужды нет, что он сам значился долго купцом и теперь имеет звание личного почетного гражданина: "купчиной" он себя не считал, а признавал себя практиком из крестьян, "с идеями".