Василий Тёркин
Шрифт:
Чтобы попасть к тому "проулку", где стоял двор Ивана Прокофьича, Теркину надо было, не доходя номеров, куда его вчера не пустили, взять кверху; но его стало разбирать жуткое чувство, точно он боялся найти "пепелище" совсем разоренным и ощутить угрызение за то, что так забросил всякую связь с родиной.
Он вышел к валу, оставив позади торговую часть Кладенца, а вправо и гораздо глубже - монастырь и новый собор.
Дорога по валу ничего не изменилась... Сосны стояли на тех же местах, только макушки их поредели. Утро, свежее и ясное, обдавало его чуть заметным ветерком. Лето еще держалось, а на дворе
Ствол потемнел... Оба образка тут. Теркин постоял, обернувшись в ту сторону, где подальше шло болотце, считавшееся также святым. Про него осталось предание, что туда провалилась целая обитель и затоплена была водой... Но озерко давно стало высыхать и теперь - топкое болото, кое-где покрытое жидким тростником.
Про всю кладенецкую старину знал он от отца... Иван Прокофьич был грамотей, читал и местного "летописца", знал историю монастыря, даром что не любил попов и чернецов и редко ходил к обедне.
На краю вала, на самом высоком изгибе, с чудным видом на нижнее прибрежье Волги, Теркин присел на траве и долго любовался далью. Мысли его ушли в глубокую старину этого когда-то дикого дремучего края... Отец и про древнюю старину не раз ему рассказывал. Бывало, когда Вася вернется на вакации и выложит свои книги, Иван Прокофьич возьмет учебник русской истории, поэкзаменует его маленько, а потом скажет:
– А про наш Кладенец ничего, поди, нет у вас... В котором году заложен и каким князем?
Вася ничего не знал об этом из учебника. От отца помнит он, как один из киевских князей Рюриковичей вступил в удельную усобицу с родным своим дядей, взял его стол, сжег обитель, церкви, срыл до основания город. Дядя ушел на север искать приволья и княженья в суздальском крае, где володели такие же Рюриковичи. И приплыл он сюда снизу к дремучим лесам керженецким, где держались дикие племена мордвы и черемис, все язычники, бродили по лесам, жили в пещерах или в шалашах, обмазанных глиной. Князю удалось утвердиться на этом самом месте, где стоит и по днесь Кладенец. Заложил он город, и с тех самых пор земляная твердыня еще держится больше семисот лет... Населил он свой Кладенец дружиной, ратными людьми, мордвой и черемисами, волжскими и камскими болгарами, пленниками из соседних земель. И первым делом задумал он основать обитель. Тогда-то явленная икона и показалась на той святой сосне... Князь приказал ее снять оттуда, но невидимая сила удерживала икону, и не было никакой возможности отделить ее от ствола сосны... Обитель освятили во имя Божьей Матери Одигитрии, и тогда икона далась в руки, и ее поставили за престольной иконой. Монастырь стал изливать на язычников свет учения Христа, князья радели о нем и не одну сотню лет сидели на своей отчине и дедине - вплоть до того часа, когда Москва протянула и в эту сторону свою загребущую лапу, и княжеский стольный город перешел в воеводский, а там в посад, а там и в простое торговое село. Только останки князей и княгинь покоятся в обители под покровом Одигитрии.
"Доблесть князя да церковный чин, - думал Теркин, сидя на краю вала, - и утвердили все.
Сладко ему было уходить в дремучую старину своего кровного села. Кому же, как не ей, и он обязан всем? А после нее - мужицкому миру. Без него и его бы не принял к себе в дом Иван Прокофьич и не вывел бы в люди. Все от земли, все!
– И сам он должен к ней вернуться, коли не хочет уйти в "расп/усту".
XXXI
Монастырский двор был совсем безлюден, когда Теркин попал на него. Справа шел двухэтажный оштукатуренный корпус; подъезд приходился ближе ко входным воротам, без навеса, открытый на обе половинки дверей. Деревянная лестница, широкая и низкая, вела прямо в верхнее жилье.
Теркин осмотрелся. Слева стояла небольшая церковь старинной постройки, с колокольней шатром. Дальше выступал более массивный новый храм, пятиглавый, светло-розовый. Глубже шли кельи и службы. Все смотрело довольно чисто и хозяйственно.
Выставилось в окно одной из келий старческое лицо с кудельной бородой.
– Как пройти к настоятелю?
– спросил Теркин.
Монах не сразу дослышал: кажется, был крепковат на ухо.
Пришлось повторить вопрос.
– А прямо идите по лестнице - и налево... дверь-то налево. Там служка доложит.
На верхней площадке Теркин увидал слева дверь, обитую клеенкой, с трудом отворил ее и вошел в маленькую прихожую, где прежде всего ему кинулась в глаза корзина, стоявшая у печи и полная булок-розанцев.
За перегородкой в отворенную дверь выглядывала кровать со скомканным ситцевым одеялом. Оттуда вышел мальчик лет тринадцати, весь в вихрах совсем белых волос, щекастый и веснушчатый, одетый служкой, довольно чумазый.
– Отец настоятель?
– спросил Теркин.
Мальчик хлопнул белыми ресницами, покраснел и что-то пробормотал, поводя головой в сторону двери.
У Теркина было с собой письмо от одного земца к игумену, отцу Феогносту. Он его вынул, присоединил свою карточку и отдал мальчику.
– Вот отнеси отцу настоятелю.
Думы на тему древнего Кладенца настроили его на особый лад. Он ожидал найти здесь какого-нибудь старца, живущего на покое, вдали от сутолоки и соблазнов, на какие он только что насмотрелся у Троицы.
Мальчик трусливо приотворил дверь, и оттуда донесся громкий разговор. Два мужских голоса, здоровых и высоких, и один женский - звонкий и раскатистый голос молодой женщины.
Это его привело в недоумение: в такой ранний час, и женщина - в келье настоятеля, в довольно шумной беседе.
– Пожалуйте!
– промычал мальчик и пошире растворил дверь.
Первая комната в одно окно служила кабинетом настоятеля. У окна налево стоял письменный стол из красного дерева, с бумагами и книгами; около него кресло и подальше клеенчатая кушетка. Кроме образов, ничто не напоминало о монашеской келье.
У входа в просторную и очень светлую комнату, с отделкой незатейливой гостиной, встретил его настоятель - высокий, худощавый, совсем еще не старый на вид блондин, с проседью, в подряснике из летней материи, с лицом светского священника в губернском городе.