Вчерашняя быль
Шрифт:
Он тяжело вздохнул и опустил голову.
Суров молча курил папиросу.
– - Ты явился и словно встряхнул меня, всех нас!.. Я, ведь, по правде-то, когда все кипело вокруг, даже нисколько не волновался. Да, брат! Что, думаю, люди живут и жили. Чего им? Ни бедности, ни насилия, ни болезней, ни смерти не изведут.
– - А теперь?
– - спросил Суров.
– - Теперь, в последнее время, -- ответил Кротов, -- как-то тяжело становится. Особенно эти дни. Ты приехал -- юность, воспоминания и все такое... а тут еще эти... для казни. Придешь на службу,
Суров молча кивнул. Кротов покраснел и заговорил с горячностью:
– - Но я тут не при чем. Я не их. Я врач и все время делал и делаю свое дело, как честный человек. Я исполняю свой долг, и никто не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ты знаешь моих детей? Разве они не честны, не свободны? И я убежден, что они никогда не покраснеют за своего отца!
Кротов произнес эти слова, словно оправдываясь, Суров слушал его, кивая головой, потом загасил докуренную папиросу и заговорил в ответ ему:
– - И так и не так, Глеб! Бывают такие моменты в жизни общества, когда каждый, прежде чем исполнять долг, обязан точно уяснить себе в чем его долг, прямой долг. Исполнять долг, честной добросовестно служить... да это -- последнее дело. И агент полиции, и журналист, и палач служат "честно" своему делу. Но дело-то самое, обстановка, люди, рядом служащие... вот! В том-то и горе, что, я уверен, есть масса порядочных людей, которые "честно" служат и успокоились на этом, не выяснив себе вопроса: в чем долг их, даже не останавливаясь на этом вопросе... ну, а что та сказал относительно насилий, бедности, болезни и даже смерти -- то это уже совсем не так! Человечество идет вперед, нет прежней грубости, нет даже прежней бедности. Самые понятия изменились. Про болезни и говорить нечего. Что были раньше чума, холера, оспа и что теперь? Дифтерит уже не смертелен. И самая смерть: средний возраст повысился. Нет, Глеб, человечество идет к лучшему будущему. Но оставим человечество. Мы, у нас? Разве так жить возможно?!
Голос его зазвенел и оборвался...
Кротов после этого разговора долго лежал в постели с открытыми глазами, стараясь выяснить смутные впечатления своей души, а на следующий день ему особенно были неприятны и разговоры и даже лица своих сослуживцев.
Рано утром, напившись чая, Суров был чем-то занят. Он уходил из дому и иногда возвращался только к обеденной поре. Несколько раз он уходил после того, как, кончив ужинать, все расходились по своим комнатам и тогда говорил Кротову:
– - Прости, сегодня уж не поболтаем. Мне надо...
Два раза он брал у него по 25 рублей, и Кротов шутя сказал ему:
– - Можно подумать, что или заговором или тайным развратом занимаешься. Деньги тратишь, а сам в такой мороз в пальто гуляешь.
Суров улыбнулся.
– - Что мне мороз? Я и не такие видывал...
Раз Кротов увидал у него две детские дудки, и совсем сконфузил его.
– - Это ты кому дарить собираешься?
Суров смущенно сунул их в карман.
– - Так... ребятишкам...
XI.
Тюремные
Военный суд собирался разбирать дело об убийстве полицеймейстера. Ожидались смертные приговоры. И об арестованных и доставленных в местную тюрьму Макарове и Холиной по городу ходили самые невероятные рассказы. По одним -- они рисовались, как исчадие ада, кровожадные звери, холодные убийцы; по другим -- их представляли мучениками идеи, борцами за свободу, мстителями за насилие.
Одни приписывали им массу кровавых преступлений, другие считали их невинно страждущими. Правду знали немногие, и в их числе Кротов.
Один рабочий указывает на Макарова, что тот дал ему револьвер, научил, когда лучше убить его, и сам следил за ним.
– - Чушь, -- резко сказал Суров, -- выгораживает себя, дурак, и мелет вздор.
– - Почему чушь?
– - Непохоже ни на дельного, ни на умного человека. Станет он указывать ему время и выслеживать. Экая птица полицеймейстер! Рабочий в один день сам все узнает. Дал револьвер -- возможно, а все остальное -- чушь.
– - Ну, я говорю то, что в его обвинительном акте, -- сказал Кротов, -- а про Холину только и есть, что после ее отъезда в комнате бомбы нашли, да еще единовременное пребывание с Макаровым и близость с ним.
– - Ее оправдают!
– - сказала жена Кротова.
Суров засмеялся.
– - Что вы? Газет не читаете? Бомба -- четыре года каторги, две бомбы -- 6 лет!..
– - За что же?
– - За держание этих бомб, -- ответил Суров и спросил: -- А когда суд?
– - Не знаю точно. Говорят, послезавтра. Во всяком случае, в конце недели.
– - Пойду!
– - Да, ведь, не пустят. Избранная публика, так сказать, своя.
Суров мотнул головою.
– - Захотеть -- всюду пустят!..
– - Пухлов у нас в классе целую речь произнес, -- сказал Петя, -- говорил о глупости убийства, потом про девушку. Мы шуметь начали, засвистали.
– - Замолчал!..
Интерес к делу возрастал по мере приближения дня суда.
И, наконец, он настал.
Начальник тюрьмы и помощник суетились больше обыкновенного.
Около здания суда, в котором происходило заседание, с утра толпились любопытные.
Кротовы сидели за вечерним чаем. Сурова не было. В столовой стояло тягостное молчание и все находились в напряженном ожидании.
– - Я думаю, сегодня и приговор, -- сказала жена Кротова.
– - Очевидно, -- ответил он, -- в II час. начали. Времени достаточно.
И все заговорили сразу.
– - Они и защитников не взяли, -- сказала опять жена.
– - Зачем?
– - проговорил Петя, -- Алексей Викторович говорит, что это только время затягивает.
– - А где он?
– - В суде, -- ответила Маня, -- он там достал место. Очень интересуется.