«Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века

Кром Михаил Маркович

Едва ли, однако, в описываемое время Дума собиралась в полном составе, так как несколько упомянутых выше бояр к началу 1539 г. находились на наместничествах в различных городах: кн. И. М. Шуйский и И. Г. Морозов — в Новгороде, кн. А. М. Шуйский — в Пскове [895] . Возможно, к этому списку следует добавить еще кн. Н. В. Оболенского, который в период с 1534 по 1543 г. неоднократно упоминается в качестве смоленского наместника [896] . А поскольку кн. Иван Васильевич Шуйский и его союзники в лице кн. И. Д. Пенкова, братьев Кубенских, казначея Третьякова и других влиятельных сановников постоянно находились в столице, то их лидерству, казалось бы, ничто не угрожало.

895

Зимин А. А. Наместническое управление. С. 282, 285; Пашкова Т.И. Местное управление в Русском государстве первой половины XVI века (наместники и волостели). М., 2000. Прил. 1. С. 150.

896

Зимин А. А. Наместническое управление. С. 288; Пашкова Т. И. Местное управление. Прил. 1.

С. 154. Следует упомянуть еще кн. Д. Ф. Бельского, который с декабря 1533 по начало 1541 г. не раз называется в источниках владимирским наместником (Там же. С. 273). Возможно, впрочем, что речь идет о почетном титуле (вроде «наместника московского» — кн. И. В. Шуйского). Во всяком случае, упомянутая должность не требовала постоянного присутствия кн. Д. Ф. Бельского во Владимире: в разрядах отмечено его, «боярина и наместника», присутствие в этом городе в июле 1537-го и декабре 1540 г., но после смены «больших воевод» там числятся уже другие лица, а князь Дмитрий Федорович, как можно понять, возвращался со службы из Владимира в Москву (РК 1598. С. 91–92, 100–101).

Если, однако, присмотреться к новым пожалованиям в Думу в 1539 — первой половине 1540 г., то можно усомниться в пресловутом всесилии «московского наместника» И. В. Шуйского.

В чине поставления на митрополию Иоасафа в феврале 1539 г. обращает на себя внимание следующая деталь: когда после церемонии посвящения в Успенском соборе новый митрополит по обычаю верхом на «осляти» отправился благословлять государя, то «осля» под ним вел «великого князя конюшей Иван Ивановичь Челяднин да боярин его» [897] . Таким образом, высокий придворный чин конюшего, который в годы правления Василия III носили представители рода Челядниных, а при Елене Глинской, как мы помним, — ее фаворит и свойственник Челядниных кн. Иван Овчина Оболенский, вновь достался отпрыску старой боярской фамилии. Хотя определенные сведения о боярстве И. И. Челяднина относятся только к лету 1541 г. [898] , есть основания полагать, что думское звание он получил (как ранее кн. И. Ф. Овчина Оболенский) одновременно с чином конюшего, т. е. к февралю 1539 г.

897

ААЭ. Т. I. № 184/1. С. 160.

898

ПСРЛ. Т. 29. С. 41.

Пожалование представителя клана, который в недавние годы правления Елены Глинской составлял опору ее режима, никак нельзя приписать инициативе кн. И. В. Шуйского. Скорее в этом можно было бы усмотреть влияние кн. Д. Ф. Бельского, которому И. И. Челяднин приходился шурином [899] , если бы не известная осторожность Дмитрия Федоровича, на которую давно обратили внимание исследователи: за все время «боярского правления» он ни разу не принял видимого участия в придворных интригах [900] .

899

Жена кн. Д. Ф. Бельского Марфа была дочерью конюшего И. А. Челяднина и родной сестрой И. И. Челяднина (см. выше гл. 3).

900

Об этом писал еще С. М. Соловьев: «Старший сын князя Федора [Бельского. — М.К.], Димитрий, оставался в стороне при всех движениях и переворотах…» (Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. III: История России с древнейших времен. Т. 5/6. М., 1989. С. 410). См. также: R"uss H. Dmitrij F. Belskij. S. 182.

Следующее пожалование в Думу, о котором нам известно, также вряд ли можно объяснить протекцией И. В. Шуйского и его сторонников: в июне 1539 г. впервые с боярским чином упомянут кн. Петр Иванович Репнин-Оболенский [901] . Таким образом, в Думе снова стало двое Оболенских (вторым был кн. Никита Васильевич Хромой), и этот клан в значительной мере восстановил свои позиции при дворе, пошатнувшиеся было после расправы с кн. И. Ф. Овчиной Оболенским в апреле 1538 г.

901

РК 1598. С. 96.

В апреле 1540 г. в разрядах впервые назван боярином кн. Юрий Михайлович Булгаков (Голицын) [902] . Напомню, что именно о нем хлопотали осенью 1538 г. кн. И. Ф. Бельский, митрополит Даниил и дьяк Федор Мишурин, но тогда, как мы знаем, главный ходатай был посажен под арест, а дьяк за участие в этой интриге поплатился головой. И вот спустя полтора года кн. Ю. М. Булгаков получил-таки желанный боярский чин. А. А. Зимин видит в этой метаморфозе «свидетельство усиления Бельских» [903] , однако кн. И. Ф. Бельский до конца июля 1540 г. по-прежнему находился в заточении, а что касается его старшего брата Дмитрия, то, как уже говорилось, нет никаких свидетельств о его хлопотах за кого бы то ни было. Можно заметить также, что в дальнейшем кн. Ю. М. Булгаков больше не упоминается (в отличие, например, от И. И. Хабарова) среди сторонников кн. И. Ф. Бельского: не исключено, что он уже к началу 1540 г. сумел поладить с И. В. Шуйским и его союзниками, следствием чего и явилось его пожалование в Думу.

902

Там же. С. 99.

903

Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. С. 257.

Как бы то ни было, никто из упомянутых выше лиц — ни И. И. Челяднин, ни кн. П. И. Репнин, ни кн. Ю. М. Булгаков — не был креатурой Шуйских. При назначениях в Думу в те годы, по-видимому, учитывались интересы нескольких придворных кланов, что говорит о поиске консенсуса в боярской среде.

Из всех, кому боярский чин был пожалован в 1539 — первой половине 1540 г., лишь одного сановника можно с уверенностью причислить к сторонникам Шуйских. Но этот человек сам обладал столь большим влиянием при дворе, что едва ли нуждался в чьей-то протекции. Имеется в виду дворецкий кн. Иван Иванович Кубенский, который впервые назван боярином в жалованной грамоте от 23 мая 1540 г. [904] Возможно, князь Иван получил бы этот чин намного раньше, но по существовавшей тогда традиции члены одного рода попадали в Думу в порядке старшинства; поэтому дворецкому пришлось дожидаться, пока боярином станет его старший брат Михаил. Как только это случилось (к августу 1538 г.), последнее препятствие отпало, и менее чем два года спустя Иван Иванович также

получил желанное думское звание.

904

Помета на жалованной ружной грамоте переславским Данилову и Рождественскому монастырям, выданной 23 мая 1540 г., гласит: «Приказал боярин и дворецкой…» (ААЭ. Т. I. № 191. С. 168). Имя выдавшего грамоту сановника не названо, но боярином и дворецким в тот момент мог быть только кн. И. И. Кубенский. Следующее упоминание разрешает все возможные сомнения: жалованную данную грамоту суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю от 20 июня 1540 г. приказал выдать, как гласила надпись на обороте документа, боярин и дворецкий кн. И. И. Кубенский (АССЕМ. № 46. С. 106). Ранее считалось, что с боярским званием И. И. Кубенский впервые упоминается в марте 1541 г. (Зимин А. А. Состав Боярской думы в XV–XVI веках. С. 56; Его же. Формирование боярской аристократии. С. 95).

В нашем распоряжении есть и другие свидетельства, которые заставляют усомниться во всемогуществе кн. И. В. Шуйского и более того — в наличии в конце 1530-х гг. при московском дворе какой-либо высшей инстанции, способной эффективно регулировать отношения внутри служилой аристократии. Речь идет о местнических делах, которые появляются в 1539 г., а с 1540 г. идут сплошным потоком.

А. А. Зимину принадлежит важное наблюдение о том, что до 30-х гг. XVI в., пока местничество существовало только в среде старомосковского боярства, столкновения на этой почве были весьма редки, зато в эпоху «боярского правления», когда в эту систему отношений включились служилые князья, институт местничества вступил в пору своего расцвета [905] . Действительно, согласно составленному Ю. М. Эскиным хронологическому перечню всех известных по источникам местнических дел XVI–XVII вв., за первую треть XVI в. (с 1506 по 1530 г. включительно) есть данные о 13 таких случаях (из них 10 — сомнительны), за время правления Елены Глинской — два случая (причем один из них сомнителен), зато за период с июня 1539-го по декабрь 1547 г. — 42 случая! [906]

905

Зимин А. А. Источники по истории местничества в XV — первой трети XVI в. // АЕ за 1968 г. М., 1970. С. 118. См. также: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии. С. 304.

906

Эскин Ю. М. Местничество в России XVI–XVII вв. Хронологический реестр. М., 1994. С. 41–47. № 20–77 (в том числе: при Василии III: № 20–32, при Елене Глинской: № 34–35, «при боярах» с июня 1539 по декабрь 1547 г.: № 36–67, 69–77).

Но дело не только в инкорпорации князей литовского происхождения в состав московской элиты: рост местничества в годы «боярского правления», как справедливо отмечает А. М. Клеймола, связан со «слабостью на верху» — отсутствием в этот период суверена, способного осуществлять высшую власть [907] .

По-видимому, неслучайно поток местнических дел возрос с 1539 г.: хотя первые вспышки местнической борьбы произошли сразу после смерти Василия III (ее проявления можно видеть и в расправе с кн. М. Л. Глинским и другими «чужаками» летом 1534 г., и в бегстве за рубеж ряда знатных лиц, о чем уже шла речь в предыдущих главах книги), но с приходом к власти Елены Глинской, заставившей считаться с собой придворную элиту, это соперничество было как бы «заморожено», и только после смерти «государыни великой княгини» бояре уже не чувствовали над собою «грозы».

907

Kleimola А. М. Status, Place and Politics: The Rise of Mestnichestvo during the Boiarskoe Pravlenie // FOG. 1980. Bd. 27. P. 196.

В июньском коломенском разряде 1539 г. упомянуто сразу три случая местничества. Так, назначенный первым воеводой сторожевого полка кн. Федор Иванович Одоевский в полк не явился и прислал «бити челом» великому князю, «что ему у Микулинского [кн. Василий Андреевич Микулинский по росписи был первым воеводой большого полка. — М. К.] в сторожевом полку быти немочно» [908] . Челобитье было удовлетворено: кн. Ф. И. Одоевский был заменен Федором Семеновым сыном Колычева [909] . Следом о своем отказе служить по росписи заявили кн. Федор Михайлович Мстиславский и кн. Михаил Михайлович Курбский: первый писал в Москву, что «ему в правой руке [т. е. в полку правой руки. — М. К.] у Микулинского быти непригоже»; а Курбский считал для себя невозможным служить вторым воеводой передового полка — «меньше» кн. Петра Ивановича Репнина, назначенного вторым воеводой в большой полк; при этом кн. М. М. Курбский ссылался на прецедент — прежнюю службу своего отца и отца П. И. Репнина [910] .

908

РК 1598. С. 96.

909

Там же.

910

РК 1598. С. 96.

В этом деле пришлось разбираться дьяку (очевидно, разрядному) Третьяку Ракову, который от имени великого князя объявил «местникам» решение: кн. Ф. М. Мстиславскому и кн. М. М. Курбскому было велено служить «по наказу», с обещанием впоследствии дать первому из них «счет» с кн. В. А. Микулинским, а второму — «про его дело» обыскать [911] .

Характерно, что власти не пытались «приструнить» нарушителей воинского порядка, а терпеливо выслушали их жалобы. Один из местничавших воевод (кн. Ф.И. Одоевский) получил полное удовлетворение, а двум другим было обещано провести разбирательство по окончании летней кампании. Приведенный случай интересен также тем, что он высвечивает, так сказать, линии противостояния, разделявшие на рубеже 30–40-х гг. XVI в. русское придворное общество: недавние литовские выходцы, такие как кн. Ф. И. Одоевский и кн. Ф. М. Мстиславский, бросали вызов старинной знати Северо-Восточной Руси (кн. Василий Микулинский, с которым местничали оба князя Федора, был потомком тверских князей [912] ).

911

Там же.

912

О происхождении рода Микулинских и о самом кн. Василии Андреевиче см.: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии. С. 109–110.