Вдыхая тень зверя

Якушина Евгения

Но начальник жестом остановил своих интеллигентных костоломов.

Он рванул Дмитрия Николаевича за шиворот, подтащил к столу, положил перед ним лист бумаги и сунул в руку карандаш.

– Нарисуйте его! – приказал он.

– Кого? – не понял Руднев.

– Его! – человек во френче шваркнул по столу тетрадью. – Как он выглядит?

– Я не знаю! – ответил Дмитрий Николаевич.

У него мелькнула безумная мысль, что карандаш достаточно остёр для того, чтобы приставить его к горлу усатого, и, прикрываясь заложником, попробовать бежать. Но мысль эта очевидно посетила

не только его, поскольку, не успел он её додумать, как почувствовал приставленное к затылку дуло.

– Я не знаю, как выглядит преступник из этого досье, – повторил Руднев, откладывая карандаш. – Я никогда его не видел.

– Действуйте, – процедил человек во френче обращаясь к заплечных дел мастерам.

Дмитрия Николаевича успели ударить лишь пару раз, и тут в дверь кабинета без стука вбежал Балыба.

– Кто вам позволил войти?! – рявкнул усатый, взмахом руки прерывая экзекуцию.

Не обращая внимания на окрик, Балыба подошёл к начальнику и что-то прошептал ему на ухо. Тот заметно вздрогнул и уставился на Руднева с каким-то странным выражением, в которым мешались ненависть и опасливость.

– В Бутырку его, – проговорил он, цедя слова через оскаленные зубы. – И намекните там, что это полицейский прихлебатель.

– Пшёл, сука! – прошипел тюремщик и впихнул Дмитрия Николаевича в камеру.

За спиной Руднева лязгнул засов и хлопнула дверца смотрового оконца.

Дмитрий Николаевич замер, пытаясь совладать с накатившим на него отвращением к тюремному смраду и грязи, отвращением столь сильным, что оно в тот момент заглушало в нём и страх, и гнев, и всякие иные чувства.

– О-па! Ты хто, дядя, будешь?

Этот вопрос, произнесенный визгливым, словно бабьим, голосом, заставил Дмитрия Николаевича опомниться.

Он осмотрелся. В общей камере, пространство которой было около пятидесяти квадратных метров, сидело, лежало и стояло не менее полусотни человек. Вид одних был жалок, другие выглядели вполне уверено. Последние, похоже, относились к криминальному контингенту, и составляли добрую половину здешнего общества, очевидно привилегированную. Уголовная братия занимала места на нарах, остальным же приходилось искать себе место на отвратительно грязном и стылом полу.

На нарах, ближних к единственному в помещении окну, забранному двойной решёткой, восседала верховодящая клика. В неё входило несколько матёрых бандюганов и дюжина шестёрок-подпевал. Именно один из этой блатной свиты и обратился к Рудневу с вопросом.

– Я тебе не дядя, – огрызнулся Дмитрий Николаевич.

Пытаясь игнорировать ощупывающие его злые и настороженные взгляды, Руднев стал пробираться через шевелящееся и матерящееся скопище, выискивая себе место где-нибудь у стены, подальше и от параши, и от здешних Иванов. Он знал тюремные нравы и обычаи, и понимал, что интеллигентничать в камере не стоит, а наоборот следует сразу обозначить себя как человека, способного защищать свои интересы.

Выбрав наконец для себя приемлемый плацдарм, Руднев грубо распихал двух крестьянского вида мужиков. Те что-то зло пробурчали, но послушно отползли,

а один из них даже набожно перекрестился, увидев изуродованную руку нового соседа. Перчатку с Руднева тюремщики сняли.

Дмитрий Николаевич постелил на пол свой редингот, сел, прислонившись к стене, и устало прикрыл глаза. Никаких сил, ни физических, ни моральных, у него не осталось. «Если эти упыри растерзают меня сейчас, так тому и быть! – почти безучастно подумал он. – Всё равно ведь убьют, если узнают, что я водил дружбу с сыскными. Против двух десятков озверелых гаймеников (жарг. бандитов, головорезов) даже Белецкий бы не устоял…».

– Прикурить будет? – прошамкал кто-то у него над ухом и тут же зашёлся натужным чахоточным кашлем.

Вздрогнув от омерзения, Дмитрий Николаевич моментально открыл глаза. Над ним стояло одетое в какие-то зловонные лохмотья человекообразное существо с измождённым лицом, покрытым струпьями и скомканной пегой растительностью.

– Не курю, – зло ответил Руднев. – Проваливай!

– Чё-то ты, дядя, грубый! – взвизгнул давешний противный голос, и из-за спины чахоточного курильщика, юркнувшего куда-то, будто крыса, нарисовался злобно осклабившийся юнец с глупым угреватым лицом

Вслед за этим молодчиком подтянулось ещё несколько человек из числа подпевал.

– Ты тоже проваливай, племянничек, – процедил в адрес прыщавого юнца Дмитрий Николаевич и весь подобрался, забыв про усталость и ноющее от побоев тело.

Ему вдруг стало невыносимо от мысли, что придётся умереть какой-нибудь грязной унизительной смертью в этом смрадном загаженном аду. Руднев решил, что пусть биться за жизнь ему и бессмысленно, но право на более-менее приличную кончину он будет отстаивать до конца.

– Э-э! Да ты, видать, законов не знаешь! – проскрежетал другой уголовник.

Криминальная шайка сгрудилась вокруг Дмитрия Николаевича плотным полукольцом, словно голодная волчья стая вокруг загнанного зверя. Руднев выжидал, переводя угрюмый взгляд с одного лица на другое, и было в его взгляде что-то такое, что заставляло этих озверелых людей, собравшихся толпой против одного, сохранять уважительную дистанцию и первыми в драку не рваться.

Гул в камере затих. Сидевшие близь Руднева заключённые поторопились убраться подальше от эпицентра назревавшего инцидента, а уголовники нападать, напротив, не спешили, ожидая команды от своих Иванов. Те же как ни в чём не бывало продолжали резаться в запрещённые тюремными правилами карты и хлестать столь же несанкционированный самогон из горла четвертной бутыли.

Наконец, один из главарей повернулся в сторону топчущейся вкруг Дмитрия Николаевича оравы и лениво поинтересовался:

– Чё за хипеж?

– Да тут фраер с клешнёй увечной заявляется, – ответили ему. – Можь его поучить? А, Келарь?

– Ну, поучите, раз охота есть. Всё дело, – равнодушно отозвался Келарь и принялся по новой сдавать карты.

Кольцо шпанки колыхнулось и сузилось. Дмитрий Николаевич одним движением вскочил на ноги.

– Ну, кто из вас, скотов, меня учить будет? – угрожающе спросил он и сделал шаг навстречу уголовникам.