Утром тихо, чтобы спящуюМне тебя не разбудить,Я встаю и дверь скрипящуюПробую уговоритьОбойтись без скрипа лишнего,И на цыпочках, как вор,Может быть, смеша Всевышнего,Выбираюсь в коридор.Есть в моем печальном опытеЗнанье горестное. Вот,Так и есть: в соседней комнатеНа столе записка ждет:«Провела полночи с книжкою,Не могла никак уснуть.Постарайся утром мышкоюБыть. Не звякни чем-нибудь».Спи, не звякну. Все движенияОтработаны,
шаги,Как церковное служение,Не забыты пустяки,Всё обдумано и взвешено,Не должно ничто упасть.Спи. К любви печаль подмешена,Страх, а думают, что страсть.
«Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…»
Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, —Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!
«Мои друзья, их было много…»
Мои друзья, их было много,Никто из них не верил в Бога,Как это принято сейчас.Из Фета, Тютчева и БлокаИх состоял иконостас.Когда им головы дурили,«Имейте совесть», — говорили,Был горек голос их и тих.На партсобранья не ходили:Партийных не было средь них.Их книги резала цензура,Их пощадила пуля-дура,А кое-кто через арестПрошел, посматривали хмуро,Из дальних возвратившись мест.Как их цветочки полевыеУмели радовать любые,Подснежник, лютик, горицвет!И я, — тянулись молодыеК ним, — был вниманьем их согрет.Была в них подлинность и скромность.А слова лишнего «духовность»Не помню в сдержанных речах.А смерть, что ж смерть, — была готовностьК ней и молчанье, но не страх.
«Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…»
Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,Колеблясь и клубясь, как будто оживетИ в шестистопные мои заглянет ямбы,Став тенью дорогой — и сбоку подойдет,И, голову склонив седую, напугает —Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,Давно умерший друг еще стихи читаетИ помнит обо мне, и радуется им.Под камнем гробовым хранится пепел в урне,На кладбище давно я не был, но емуВ волокнах голубых с подсветкою лазурнойУдобней подойти в клубящемся дымуИ ободрить меня задумчивым вниманьем,И обнаружить свой нетленный интересК тому, что он любил, — и счастлив пониманьемЯ, и каких еще, скажи, желать чудес?
«Не говори мне о потомках…»
Не говори мне о потомках,Я плохо вижу их в потёмках,Насколько ж мне понятней предки!Смотри: на нас глядит ПотёмкинВ саду Таврическом сквозь ветки.Когда бы мы ему сказали,Что Крым, как шляпу, потеряли,И Крым плывет под желтым флагом,Он отвернулся бы в печали,Пришел бы в ярость — и заплакал.Картины, музыку, романы —Всё это предки сочинили.Простим им войны и обманы,Люблю
голландские тюльпаны,Миф о Тезее и Ахилле.Люблю стихи о незнакомке,О Саломее и соломке,Прости, пишу я хаотично.А что придумают потомки,Мне почему-то безразлично.
«Поговорить бы тихо сквозь века…»
Поговорить бы тихо сквозь векаС поручиком Тенгинского полкаИ лучшее его стихотвореньеПрочесть ему, чтоб он навернякаЗнал, как о нем высоко наше мненье.А горы бы сверкали в стороне,А речь в стихах бы шла о странном сне,Печальном сне, печальней не бывает.«Шел разговор веселый обо мне» —На этом месте сердце обмирает.И кажется, что есть другая жизнь,И хочется, на строчку опершись,Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,Шепнет: «За эту слишком не держись» —И руку на плечо мое положит.
«Мой друг, за всех, кто в мире одиноко…»
Мой друг, за всех, кто в мире одинокоПод бой часов встречает Новый год,За всех за них, кем так судьба жестокоРаспорядилась сумрачная — вотЗа них мне выпить хочется, да будетПолегче им, внезапно, просто так!И свысока пусть их никто не судит,И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.Откуда свет возьмется, я не знаю.Сам по себе, быть может, из души,Что подошла к обрывистому краюВ заброшенности полной и глуши,И ожила, наперекор печали,И осветила пропасть под собой,В такие заглянув ночные дали,Как в поздний час — фонарь береговой.
«Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли…»
И благодарны слезы лить.
Державин
Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,Снять маленький покой, старушка-немка пустьХлопочет за стеной, и там по доброй волеСвоей заночевать, забыв земную грустьИ тяготы забот столичных, и обиды,Которыми для нас земная жизнь полна, —И там приснится сон, и в этом сне облитыСияньем будут стол, и кресло, и стена,И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревогаНе властны над тобой — такой волшебный свет,Заплакать от любви, узрев душою Бога,И оду написать, которой лучше нет.
«Ночь в деревне завидует ночи в городе…»
Ночь в деревне завидует ночи в городе,Говорит: Ну какая ж ты ночь? Ты свет,Ты в витринном, фонарном, трамвайном золотеИ полночи не спишь, и отбоя нетВ заведеньях ночных от веселой публики,И расходятся заполночь из гостейМузыканты, актеры, девицы, жулики,Развлекая тебя, ты полна страстей.Городская мрачнеет, не соглашается,Говорит деревенской: Ты так тиха,Только ветер вздохнет, только пес разлается,Птица вскрикнет, зарывшись в твои мехаИ шелка, да машина подкрасит фарамиНа дорогу с реки набежавший пар,Только кто-то к окну подойдет, кошмарамиСна напуган — и звезды стряхнут кошмар.
«Смысл жизни надо с ложечки кормить…»
Смысл жизни надо с ложечки кормить,И баловать, и на руках носить,Подмигивать ему и улыбаться.Хорошим человеком надо быть.Пять-шесть детей — и незачем терзаться.Большая, многодетная семьяНуждается ли в смысле бытия?Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеется.И ясно, что Платон им не судья,И Кант пройдет сквозь них — и обернется.