Когда б не смерть, то умерли б стихи,На кладбище бы мы их проводили,Холодный прах, подобие трухи,Словесный сор, скопленье лишней пыли,В них не было б печали никакой,Сплошная болтовня и мельтешенье.Без них бы обошлись мы, боже мой:Нет смерти — и не надо утешенья.Когда б не смерть — искусство ни к чему.В раю его и нет, я полагаю.Искусство заговаривает тьму,Идет над самой пропастью, по краю,И кто бы стал мгновеньем дорожить,Не веря в предстоящую разлуку,Твердить строку, листочек теребить,Сжимать в руке протянутую руку?
«На месте Дельвига подарок бы не принял…»
Прими
сей череп, Дельвиг, онПринадлежит тебе по праву…Пушкин
На месте Дельвига подарок бы не принял,Хотя и пушкинский, а все-таки б вернул!Держать за пепельницу череп из гордыни,Смеясь над вечным сном, да кто бы ни уснул!Или, отмыв его, в пристойную оправуВзяв, пить вино в пиру из чаши гробовой?Антон Антонович жестокую забавуОтверг — и строчкой не ответил ни одной.Ни стихотворного ответа на посланье,Ни слова где-нибудь в письме… Такой ответ,Такое полное, глубокое молчаньеКрасноречивее. Нет слов. И, правда, нет.А года через три, когда загробной тенью«Мой милый Дельвиг» стал, наверное, тогдаС тоской и горечью свое стихотвореньеПрипоминал поэт, беда, — шептал, — беда.
«Я лучше, кажется, была…»
«Я лучше, кажется, была».Да чем же лучше? Меньше знала,Одна гуляла и спалаИ книжки жалкие читала,Да с бедной няней о любвиОднажды зря заговорила.Хотя, конечно, соловьи,Луна, балконные перила…Но неужели Пустяков,Мосье Трике с его куплетомМилей столичных остряковИли поклонников с лорнетом?«К ней как-то Вяземский подсел».Да за одну такую встречуНе жаль отдать и лунный мел,И полку книг, — я вскользь замечу.Мы лучше не были. ДушаРастет, приобретая опыт,И боль давнишняя свежа,И с нами тот же листьев шепот,И речка сельская с НевойТекут, в одну сливаясь реку.Как жизнь прекрасна, боже мой!Как трудно жить в ней человеку!
2
«Я-то помню еще пастухов…»
Я-то помню еще пастухов,И коров, и телят, и быковПо дороге бредущее стадо,Их мычанье густое и рёв,Возвращенье в село до заката.Колокольчик звенел, дребезжал.Луг за лесом, как маленький зал,Объезжал я на велосипеде,Где паслись они, словно на балПриведенные из дому дети.И другой их лужок поджидалГде-нибудь за пригорком, и третий.Мух и оводов били хвостом.Стадо пахло парным молоком,У кустов залегали тщедушных.Было что-то библейское в том,Как пастух подгонял непослушных.О, как чуден был вид и пятнист!Словно нарисовал их кубист,Я Сезанна любил и Машкова,Одинокий велосипедист.Дай мне к речке проехать, корова!Поворот, небольшая петля.Так сегодня не пахнет земля,Как тогда оглушительно пахла.Словно вечность, грустить не веля,Помахала рукой и иссякла.
«О, водить бы автобус из Гатчины в Вырицу…»
О, водить бы автобус из Гатчины в Вырицу,Знать всех местных старух, стариков,Тополь в этот маршрут ковыляющий вклинится,Поднапрёт волчье лыко с боков,И сирень, проводив шаркуна до околицы,Передаст его ельнику — пустьТот за ним до оврага под Сиверской гонится,Навевая дорожную грусть.Есть такие работы, такие профессии —Позавидуешь им, заглядясьНа избыток того, что зовется поэзией,Объезжающей лужи и грязь,По пути подбирая и мать
с первоклассником,И торговку с заплечным мешком,Неожиданно будничность делая праздникомИ внушая смиренье тайком.
«Собака живет во дворе, на цепи…»
Собака живет во дворе, на цепи.Хозяин выводит гулять ее, хмурый.Терпи свою жизнь, дорогая, терпи,Есть кошки, есть мыши, лягушки и куры,А в комнатах ты никогда не была,И дом тебе, видимо, кажется раем,Откуда выносят еду, и теплаТам много, за твердым порогом, за краем.Собака умрет — и душа ее в домЕще переселится, к Богу поближе.Под ветром не будет дрожать, под дождемИ снегом, терпи, дорогая, терпи же,Ты будешь есть мясо, лакать молоко,Лежать на диване, забыв про изгнанье.А богом быть стыдно, но стыд далекоЗапрятан, скорее всего, в подсознанье.
Лопух
Знал бы лопух, что он значит для нас,Шлемоподобный, глухое растенье,Ухо слоновье подняв напоказ,Символизируя прах и забвенье,Вогнуто-выпуклый, в серой пыли,Скроен неряшливо и неказисто,Как бы раскинув у самой землиДовод отступника и атеиста.Трудно с ним спорить, — уж очень угрюм,Неприхотлив и напорист, огромный,Самоуверенный тяжелодум,Кажется только, что жалкий и скромный,А приглядеться — так тянущий листК зрителю, всепобеждающий дажеДревний философ-материалистУ безутешной доктрины на страже.
«Любимый запах? Я подумаю…»
Любимый запах? Я подумаю.Отвечу: скошенной травы.Изъяны жизни общей суммоюОн лечит, трещины и швы,И на большие расстоянияРассчитан, незачем к немуСклоняться, затаив дыхание,И подходить по одному.Не роза пышная, не лилия,Не гроздь сирени, чтоб ееПригнув к себе, вообразили мыИное, райское житьё, —Нет, не заоблачное, — здешнее,Земное чудо, — тем оноНевыразимей и утешнее,Что как бы обобществлено.Считай всеобщим достояниемИ запиши на общий счетТраву со срезанным дыханием,Ее холодный, острый пот,Чересполосицу и тлениеИ странный привкус остроты,И ждать от лезвия спасенияОна не стала бы, как ты.
«Влажных бабочек что-то ни разу…»
Влажных бабочек что-то ни разуЯ не видел и мокрых стрекоз,А ведь ливень, бывает, по часуЛьет и дольше, сплошной и всерьез.Где же прячутся милые твари?Тварь — не лучшее слово для них.Государыни и государиВ ярких тканях, снастях слюдяных.Запах сырости сладкой и прели,Вымок дрок и промок зверобой.Ни одной нет не залитой щели,Ямки, выемки, складки сухой.Не о жизни, пронизанной светом,Не о смерти, съедающей свет,У Набокова только об этомЯ спросил бы: он знает ответ.
«Каково это елкой явиться на свет…»
Каково это елкой явиться на свет,Не березой, не кленом, не дубом,И дожить до восьми, до двенадцати летИ заваленной быть лесорубом!Мне, когда я увидел их в грузовике,Стало стыдно и страшно, ей-богу.И причем Вифлеем здесь? Они ж не в песке,Снег на жалких дрожал всю дорогу.Я представил ужасную вырубку там,Где они, подрастая, стояли.Рождество — это радость, пришедшая к нам,И гектары тоски и печали.Стройный стан в серпантин будет, в блестки одет,И шары золотые повесят.Справедливости не было в мире и нет,Ею только клянутся и грезят.