В импрессионизме милосердияСтолько, сколько радости и света…Розоватым воздухом бессмертияПодышу — так нравится мне это.Есть ли смерть? — спрошу французских лодочников,Лодочники скажут: смерти нету.Я ответ их внятный, установочныйРад принять за чистую монету.Потому что завтрак продолжаетсяВместе с поцелуями и смехом,И всё это где-то отражаетсяВ небесах каким-то вечным эхом.Потому что ближе человечествоНикогда уже не подходилоК раю близко так: не надо жречества,Дьякона не надо и кадила,Потому
что солнцем лучше лечитсяВсё, что на земле страданьем было.
«Питер де Хох оставляет калитку открытой…»
Питер де Хох оставляет калитку открытой,Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.Маленький дворик с кирпичной стеною, увитойЗеленью, улочка с блеском ее золотым!Это приём, для того и открыта калитка,Чтобы почувствовал зритель объём и сквозняк.Это проникнуть в другое пространство попытка, —Искусствовед бы сказал приблизительно так.Виден насквозь этот мир — и поэтому странен,Светел, подробен, в проёме дверном затенён.Ты горожанка, конечно, и я горожанин,Кажется, дом этот с давних я знаю времен.Как безыдейность мне нравится и непредвзятость,Яркий румянец и вышивка или шитье!Главная тайна лежит на поверхности, прятатьНезачем: видят и словно не видят ее.Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?Смысл в этом желтом, — мы скажем, — кирпичном и синем,И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном!
4
«Пока Сизиф спускается с горы…»
Пока Сизиф спускается с горыЗа камнем, что скатился вновь под гору,Он может отдохнуть от мошкары,Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,Сорвать цветок, пусть это будет мак,В горах пылают огненные маки,На них не налюбуешься никак,Шмели их обожают, работяги,Сочувствующие Сизифу, имВнушает уваженье труд Сизифа;Еще он может морем кружевнымПолюбоваться с пеною у рифа,А то, что это всё в стране тенейС Сизифом происходит, где ни маков,Ни моря нет, неправда! Нам видней.Сизиф — наш друг, и труд наш одинаков.
«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»
Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —Это значит, что грекам жилось неплохо.Подгоняла триеру волна морская,В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.Налегай на весло, ничего, что трудно,В порт придем — отдохнет твоя поясница.А в краях залетейских мерцает скудноСвет и не разглядеть в полумраке лица.Я не знаю, какому еще народуТак светило бы солнце и птицы пели,А загробная, тусклая жизнь с исподуПредставлялась подобием узкой щели!Как сказал Одиссею Ахилл, в неволеЗалетейской лишенный огня и мощи,На земле хорошо, даже если в полеПогоняешь вола, как простой подёнщик.Так кому же мне верить, ему, герою,Или тем, кто за смертной чертой последнейВидит царство с подсветкою золотою,В этой жизни как в тесной топчась передней?
«Что Вергилий про воду в ведре и про лунный луч…»
Что Вергилий про воду в ведре и про лунный лучИли солнечный в темном, наверное, помещеньеНаписал: к потолку прилепляется, как сургуч,И дрожит, и мерцает чудесное отраженье.Этот отблеск порхает, скользит, умиляет взглядИ, резьбу потолочную сделав волнообразной,Ходит по потолку, словно призрак, вперед, назад,Драгоценный, колышется, дышит во тьме, алмазный.Медь ведра и вода в нем, под ярким лучом дрожа,Демонстрируют на потолке торжество побега.Разреши мне, Вергилий, добавить, что
есть душаУ материи тоже, не только у человека.
«А теперь он идет дорогой темной…»
Джону Малмстаду
А теперь он идет дорогой темнойВ ту страну, из которой нет возврата, —Было сказано с жалобою томнойПро воробышка, сдохшего когда-то.Плачьте, музы! Но, может быть, дорогиТой не следует нам бояться слишком,Если даже воробышек убогийПроскакал раньше нас по ней вприпрыжку.Проскакал — и назад не оглянулся,Тенью стал — и мы тоже станем тенью.Мне хотелось бы, чтобы улыбнулсяТот, кто будет читать стихотворенье.
«Англии жаль! Половина ее населенья…»
Англии жаль! Половина ее населеньяИстреблена в детективах. Приятное чтенье!Что ни роман, то убийство, одно или два.В Лондоне страшно. В провинции тоже спасеньяНет: перепачканы кровью цветы и трава.Кофе не пейте: в нем ложечкой яд размешали.Чай? Откажитесь от чая или за окноВыплесните, только так, чтобы не увидали.И, разумеется, очень опасно вино.Лучше всего поменять незаметно бокалы,Пить из чужого, подсунув хозяину свой.Очень опасны прогулки вдоль берега, скалы;Лестницы бойтесь, стоящей в саду, приставной.Благотворительных ярмарок с пони и тиром,Старого парка в его заповедной красе.Может быть, всё это связано как-то с Шекспиром:В «Гамлете» все перебиты, отравлены все.
Епископ
Викторианская эпоха.Епископ — праздничный наряд —Но прорисован как-то плохо,Иль общий сумрак виноват?С батистовыми рукавами,Как важный сан его велит,Как будто недоволен нами,Высокомерен и сердит.Но есть какая-то стыдливость,Неловкость в том, как он ладоньНа книге держит, — что случилось? —Как будто руку жжет огонь,Сомненье чудится, обида,Отсюда мглистость и туман;Или «Происхожденье видов»Прочел, тайком от прихожан?
«Как выточен, как выпучен…»
Как выточен, как выпучен,Похож на звероящераПузатый стол гостиничныйС его пустыми ящиками!Пустоты деревянные,Бессмысленные полостиС расчетом на пространныеПотерянные повести.О, если бы из ящикаИзвлечь чужую рукописьЗабытую, шуршащуюОт времени и сухости.Назвался бы издателемШедевра неизвестногоИ удружил читателямСкупого века пресного.«Таманью» или «Вертером»,Но с новой подоплекою,Любовное поветриеСвязав с тоской глубокою.Пускай влечет рассказчикаСтол, внутренность рассохлая.Чур! Револьвера в ящикеНет, — только муха дохлая.
«Когда листва, как от погони…»
Когда листва, как от погони,Бежит и ходит ходуном,Как в фильме у АнтониониИ у Тарковского потом,Я отвести не в силах взгляда,Такая это мгла и свет,И даже фильмов мне не надо, —Важна листва, а не сюжет.Когда б на каннском фестивале,Припомнив всю тоску и боль,Ей, буйной, премию давалиЗа ею сыгранную роль,Как это было б справедливо!Она б раскланялась, опятьФрагмент кипенья и надрываСумев так чудно показать.