Вечное дерево
Шрифт:
– Э-гей! Полундра! Дорогу! Токари-и-пекари-и-и!
На каре ехала вся троица. Колька управлял. Боб и Мишель торчали из ящика, улыбаясь, как именинники.
– Вот оторвы!-с удовольствием засмеялся Клепко и бросился к Пепелову:-Смотри: вот клоунада!
Тележка прокатила мимо и задержалась у соседнего участка. Тотчас оттуда донеслись крики, хихиканье, возмущенный женский голос:
– Не смейте! Слышите?! Не смейте!
Автокар чихнул и покатил.
– Эгей! Полундра!
Вдруг он остановился, сдержанно рыча, будто у него не хватило
Колька замер. Боб и Мишель по инерции продолжали улыбаться и удерживать в ящике Журку, которого они втолкнули туда так, что из ящика торчали только Журкины длинные ноги в синих кедах.
– Сеня, ты управлять можешь?-не уступая дороги и не оглядываясь, спросил Степан Степанович.
– Могу, - решительно отозвался Сеня.
– Ганна Тимофеевна, - все также не оборачиваясь, позвал Степан Степанович.
Ганна подошла к нему. Степан Степанович что-то шепнул ей, и через какие-то секунды Ганна -принесла железный лист, на котором маслом, крупно и жирно, было написано: "Везем брак!"
– Кати!-крикнул Степан Степанович, прикрепив лист к автокару.
– Кати по всему цеху. И по другим цехам можно!
Он втолкнул Кольку Шамина в тележку и уступил автокару дорогу.
Красная тележка покатилась по цеху, а вслед ей несся нарастающий хохот. Он переносился, как эхо, от участка к участку. Он нарастал. Смеялся весь цех. И негде было скрыться от этого уничтожающего хохота.
* * *
– Ну, хватит, накатались!-сказал Сеня Огарков и остановил автокар.
Все четверо выскочили из тележки и, не говоря ни слова, пошли прочь, все убыстряя шаги, словно боясь, что их вновь усадят в эту проклятую каталку на всеобщее посмешище, как придурков. Даже Колька был удручен и молчал. Впервые в жизни не он над другими, а над ш;м посмеялись.
Не сговариваясь, они зашли все в тот же гардероб и забились в свой темный угол. Колька попробовал закурить и все не мог зажечь спичку. Наконец прикурил и, не глядя, протянул коробок дружкам.
Было тихо. Доносился отдаленный гул станков, да резец все пел на высокой ноте, как будто огромный комар искал и никак не находил выхода.
В этой угнетающей тишине вдруг послышались всхлипывания. Они были неожиданными, отчетливыми и потому подействовали на всех как стон, как крик о помощи.
Всхлипывал Журка. Он сидел, весь сложившись, уткнув лицо в острые колени.
Все трое подскочили к нему, не зная, что сказать.
Он сам заговорил сквозь слезы:
– И так балдею... Выгляжу недоумком... И так она... И так...
Он выдавал свою тайну. Он говорил о самом сокровенном, не опасаясь ни открытия своего секрета, ни Колькиных насмешек. Теперь он ничего и никого не боялся. Она все видела. Он опозорен. Что может быть хуже этого?
– Уходим, - после долгой паузы произнес Колька.
Колька, Боб и Мишель прошли к своим ящикам, начали переодеваться. Журка сидел все в той же позе, не отрывая лица от колен.
– Мы уходим,-тихо
Журка не двигался, слушал, как надоедливо поет резец, точно сверлит само сердце, нанизывает его на острие, как медную пластинку.
Послышались чьи-то шаги, на секунду они задержались, затем решительно направились в Журкин угол.
Журка не двинулся с места, не утер слез, только посмотрел на пришельца, как смотрит на любого подошедшего безоружный, связанный, тяжело раненный боец, попавший в плен.
Перед ним стоял отец. По старой, с детства выработанной привычке Журка заглянул отцу в глаза и заметил, что выражение их резко меняется: в первое мгновение взгляд был злой, потом-удивленный, а сейчассочувствующий. Журка отчетливо уловил это изменение.
Но никак не отреагировал на него, просто подсознательно отметил.
Отец рассматривал его и тоже ничего не говорил.
Опытным солдатским глазом он углядел: Журка в слезах, Журке нужна "скорая".
– Никуда не уходи, - приказал он и ушел. , И хотя Журке было все равно, эта короткая фраза подействовала. Опять-таки подсознательно он понял; ему хотят помочь. И не стал сопротивляться этому.
Через много времени отец вернулся.
– Переодевайся.
Они вышли на улицу, сели в трамвай и куда-то поехали. Ехали долго, медленно. Отец за всю дорогу не проронил ни слова.
Это молчание еще более убедило Журку, что отец понимает его, желает добра и знает что-то такое, чего не знает он...
Они очутились в парке, среди высоких деревьев, белых скамеек, спокойных прудов. Меж деревьев, сверкая на солнце, летали паутинки. Под ногами изредка шуршали сухие листья.
"Уже осень, - подумал Журка.
– Листья опадают, а потом опять появятся. Хорошо быть деревом, расцветать весной, засыпать на зиму",
"Хорошо быть волком, - вспомнил он слова Кольки Шамина.-Спи сколько хочешь. Захотел жрать-рванул за зайцем. Цоп! Пожрал и опять спать".
– Пообедаем,-предложил отец.
В ресторане "Дельфин" было пусто. Почти все столики свободны. Они поднялись на открытую веранду под зеленым тентом, сели так, чтобы виден был залив. По заливу скользили яхты, чем дальше, тем тише. Вдали у горизонта движение их как будто совсем замирало.
Казалось, что это не яхты, а бабочки сидят на золотистой воде, сложив белые крылья.
– Уйду, - сказал Журка негромко и повторил, чтобы отец понял, о чем идет речь:-Уйду с завода.
Отец не возразил и не поддержал разговора.
Официантка принесла обед. Отец начал есть неторопливо и серьезно, словно продолжал выполнять работу.
Глядя на него, Журка почувствовал, что проголодался, и тоже взялся за ложку.
– Ничего солянка, - сказал отец.
– Нормальная,-подтвердил Журка.
Сейчас Журке было все безразлично, и он мог говорить о чем угодно, отвечать на любые вопросы. Но отец по-прежнему не разговаривал и не задавал вопросов.