Вечное дерево
Шрифт:
Разве он настоящий воспитатель?
– Методы не те, - подтвердил Хорошевский.
Теперь необходимо было поговорить с товарищами из механосборочного цеха, где Стрелков руководит бригадой молодежи. Песляк подумал, кто там в активе? Клепко? "Надежный. Но не авторитетный". Все-таки решили пригласить Пепелова и Клепко.
Когда они появились, Песляк усадил их рядом с собой и начал расспрашивать о делах.
– В порядке, - ответил Пепелов.
– Да не очень, - не согласился со своим бригаднром Клепко.
– А что такое?
– поинтересовался
– Да опять Стрелков расценки сбивает. На этот раз шины.
– Он рационализацию внес, - прервал Пепелов.
– На него ж целый кагал работает, - возмутился Клепко.
– Ну-ка, ну-ка, -заинтересовался Песляк.
– Узнал я от одного однополчанина,-сообщил Клепко.
– Офицеры, эти отставные, помогают ему. Среди них инженер, а другие до армии на заводах работали, ,. Вот они от нечего делать и соображают за него...
– Это даже положительный факт, - сказал Песляк и подумал: "Ты в этом вопросе ненадежная опора. Чересчур злой и субъективный. Нет, не опора". Ладно, иди, а с бригадиром мы еще побеседуем... Афанасий Иванович,-произнес Песляк и придвинулся к Пепелову поближе.
– Вот скажи как коммунист... о Стрелкове как о воспитателе молодежи - подходящий он человек для этого дела?
– Так руководит же он бригадой.
– А правильны ли методы его руководства, так ли надо воспитывать?-в тон Пепелову спросил Песляк.- Жалобы есть. Одному вон работать не дает, а деньги платит.
– Воспитание пе простое дело, - сказал Пепелов.
– И мальчишки у него не золото.
В кабинет вошел Сергей Дегтярев, секретарь комитета комсомола.
– Вот что, - приказным тоном произнес Песляк, как только Сергей подошел к нему.
– Вопрос о бригаде Стрелкова. Вникни и дай серьезный анализ. Без либерализма и без сгущения красок... И пришли Цыбулько, совсем забыл. С ней поговорить надо. Звонили. Завтра суд над этим бандитом Кирилкой.
* * *
Пластинки падали в коробку, как в копилку, и позванивание их было лучшей музыкой, какую когда-либо слышал Журка. Это была его музыка. Это была его нота в общем оркестре механосборочного цеха. Но более всего он испытывал удовольствие оттого, что чувствовал, как эти блестящие пластинки теплеют в его руках, точно наполняются жизнью. Это было действительно удовольствием.
Журка работал и улыбался. И не в силах был скрыть свою радостную улыбку, да и не хотел скрывать ее.
Пусть видят, пусть знают: он счастлив.
– Кончай. Идем, - раздался за спиной голос Кольки Шамина.
Журка, не убирая улыбки, взглянул на Кольку через плечо и не прекратил работы.
– Пе-ре-рыв, - по слогам произнес Колька, как будто Журка был глухой и не понимал его.
Журка оглянулся.
В самом деле, станки были остановлены, рабочих не было. И Ганны, и девушек, и Сени Огаркова - никого не было.
– Идем,-сказал Колька, придержав Журку за руку, и кивнул в сторону выхода.
Журка вспомнил вдруг о последней стычке, насторожился.
– Идем, старик, - повторил Колька.
– Ты все увидишь, все поймешь.
Он разговаривал необычным тоном, без ухмылочки,
Возле Дома культуры и в вестибюле было полно народу. По мере того как они пробирались через толпу, людей становилось все больше и протискиваться через них было все труднее. А шум постепенно стихал и наконец в самом зале превратился в чуткую, настороженную тишину. Это несоответствие вдежду количеством людей и нарастающей тишиной бросилось в глаза Журке.
Они прорвались в самый первый проход к самым первым рядам. Колька все не мог найти удобного места, все вертелся, и на него шипели окружающие. А Журка как встал, так и замер. Он был выше всех и все видел.
Вернее, никого и ничего больше не замечал. Только ее.
Только Ганну. Точнее сказать, глаза Ганны, никого не видящие и вместе с тем видящие того, кого уже нет здесь и никогда не может быть.
Это Журка сразу понял, потому что она говорила о нем глуховатым, чужим голосом, говорила тихо, но так, что все, весь зал слышал эти тихие слова, как слышат биение сердца любимого человека.
Две мысли будто расщепили Журку пополам: глубокое сочувствие и ноющая боль. Ей было плохо. Она была несчастна. Ей нужна была помощь, а он не мог помочь ей. Не мог! Не только потому, что здесь происходит суд и она выступает свидетельницей, а потому, что он был для нее никто. У нее был другой, которого она любила и которого больше нет. Все стало понятным: и ее невидящий взгляд там, на Юге, и ее состояние, и ее отношение к нему, к Журке. Он - никто.
До этой минуты Журка почему-то не задумывался над тем, как дна относится к нему. Он думал только о себе, о своем отношении к ней, о своих чувствах, где-то подсознательно надеясь, что она поймет и оценит их.
А сейчас он понял: он никто, и его чувства ей ни к чему,
Журка чуть не заплакал.
– Идем отсюда, - предложил Колька.
Журка не ответил.
Кольке не терпелось уйти. Вся обстановка: и эта тишина, и этот глуховатый голос, и обилие людей почемуто напомнили ему недавнюю встречу с рабочими в красном уголке, когда обсуждали их работу, и что произошло после этого обсуждения - его глупое сидение с книжкой, деньги, которые до сих пор жгли ему руки, - и он вдруг представил, как сейчас ему скажут: "А ну-ка, Николай Шамин, поднимитесь на сцену, объясните суть дела, как вы сачковали, как запороли детали и как денежки за безделье получили?.."
Колька даже покосился по сторонам, спрятался за Журкину спину, повторил:
– Уйдем отсюда.
Журка не пошевелился.
Ганна еще что-то говорила, по-прежнему видя лишь того, уже не существующего человека. Говорили другие люди. Ей задавали вопросы. И она отвечала. Журка не мог уйти, пока она была на сцене. Пока перед ним были ее глаза.
Но вот вопросы кончились. Зал зашумел, как бы перевел дыхание для новой тишины. Ганна сошла со сцены.
И Журка пошел из зала.
У самого выхода его нагнал Колька и облегченно вздохнул. Некоторое время они шагали молча, неизвестно куда. Просто шли и шли.