Вечное дерево
Шрифт:
– Теперь понял?-спросил Колька.
– Теперь понял,-ответил Журка и сам себе сказал:
"Теперь понял, что я для нее н и к т о".
От этой мысли ему сделалось так тоскливо и страшно, что ни о чем больше уже не думалось н ничего не чувствовалось, кроме тяжести, тоски и одиночества. Опять он, как тогда на Юге, оказался чужим среди людей, чужим в своем городе. Только теперь ему было еще труднее.
– Зайдем, - предложил Колька.
И Журка направился за ним, не спрашивая, куда и зачем.
– Только угощаю я, - сказал Колька.
Журка
"Скатерть, наверное, дней пять не меняли. А пятно, наверно, от пива. А руки и за месяц не отмоешь".
– Ну, старик,-сказал Колька, протягивая ему рюмку и бутерброд с колбасой.
Журка выпил и ничего не почувствовал, кроме жже^ ния внутри.
– Еще,-попросил он.
Колька налил еще и разбавил водку лимонадом.
– Ненужно,-запротестовал Журка.
Он пил рюмку за рюмкой, видя, как коричневое пятно на скатерти расплывается, и удивляясь этому.
Как-то неожиданно оба заговорили, каждый о своем, почти одновременно. Им важно было выговориться, высказать то, что камнем лежало на сердце. У них не было ни времени, ни желания слушать. Им хотелось говорить.
– Понимаешь, старик. Дело не в том... Я не отступаю. Но они меня прижали. Они показали меня самому себе. И я не могу дать сдачи, потому что вижу, какая я шмакодявка. Вижу, что это меня судят...
– Никто. Ты понимаешь?.. Я ж не знал... Я ж думал... Для нее, чтоб ты знал.
– Журка вспомнил шофера Федю, Юг, море, скамейку под каштаном и вспыхнул.
– Твой предок не натрепался. Действительно...
Только они мне ни к чему... Как ворованные... А я честный человек... Понял?
– Никаких надежд... Как рябца... И не могу... Не имею права...
– Честный, понял? Понял, я говорю? Я не хочу, чтобы меня судили... А меня могут, запросто... и меня стоит судить...
– Я ж никто... Никто... Слышишь, никто?!
Они стали кричать, стараясь, чтобы именно его слова были услышаны другим. К ним подошли, попросили выйти. Они не послушались, и их вывели за руки.
Они где-то ходили, где-то сидели, пытались еще выпить и возмущались, что им отказывают и не понимают, как им важно добавить еще. Они обнимались, целовались, плакали, клялись в дружбе, ссорились, наскакивали друг на друга с кулаками и вновь целовались.
Журка приплелся домой, не зная, когда, как и с чьей помощью. Он позвонил и не напугался отца, шагнул в комнату. Хотя он и не напугался отца, ему захотелось показать свою храбрость, и он пробормотал:
– Эт-тя, - и рухнул по диагонали через всю комнату.
* * *
Журка так и спал на полу, по-птичьи неловко подверг нув голову и постанывая во сне. Степан Степанович не стал ни раздевать его, ни укладывать на кровать, только на всю мощь завел будильник и поставил его к самому Журкиному уху. Будильник зазвенел ровно в шесть пятнадцать, зазвенел длинно и протяжно, так что,
Степану Степановичу пришлось тряхнуть его за плечи.
– Вставай! Быстро!
Журка смотрел на него ошалело и ничего не понимал.
– Под душ! Ну!
Подождав, когда в ванной зашумит вода, Степан Степанович вышел из дому раньше обычного.
Предстоял тяжелый- день, ответственный бой: партком. Сообщение о нем было для Степана Степановича неожиданным.
– А в чем дело? Что случилось?
– спросил он у Дунаянца, сообщившего ему о парткоме.
Тот только махнул рукой и побежал по цеху.
С трудом отработал Степан Степанович этот день и сразу же в пятнадцать ноль-ноль-в партком. В приемной, к его удивлению, сидела бригада Ганны Цыбулько-Сеня, Галка, Нюся и Нелька. Их не пускали на заседание, но они все равно сидели. И оттого, что они присутствовали хотя бы здесь, в приемной, Степану Степановичу сделалось хорошо и легко.
Он решительно открыл дверь парткома. И тут первой заметил Ганну.
И еще больше приободрился, наполняясь симпатией к ней.
Но как только начался партком, как только первым заговорил Песляк, настроение Степана Степановича стало падать. Песляк говорил о том, о чем и предполагал Степан Степанович - об обмене деталями, о "кроссах" по цехам, о "пробеге автокара",-но все передавал как-то односторонне, с нажимом на ошибки. Но в то же время Песляк говорил очень искренне, озабоченно, с болью за молодежь. На этот раз его выступление было более принципиальным и более убедительным, чем в цехе. Был момент, когда Степан Степанович совсем было подпал под его аргументы, подумал: "А ведь и верно, нехорошо получается..."
– Вот я и считаю, товарищи,-продолжал Песляк, - что это не те методы, какие мы должны одобрить, да и не тот человек, который...
"Так навыдергивать что угодно можно,-в мыслях возразил Степан Степанович.
– Так можно подобрать факты, что хоть в тюрьму человека сажай". Он внутренне собрался и уже не принимал слова Песляка близко к сердцу.
Чтобы отвлечься, Степан Степанович начал разглядывать присутствующих на парткоме людей. Среди этих почти трех десятков он заметил всего лишь несколько, шесть знакомых лиц: Сережу Дегтярева, Ганну, Кузьму Ильича, Дунаянца, Пепелова и Клейко. И то, что на парткоме присутствовал Клепко и не присутствовала, не была допущена бригада Цыбулько, все это развеяло первое впечатление от выступления Песляка, что создалось было у Степана Степановича.
"Что ни говори, а он свое гнет, хотя и не прямо, и не в лоб. Даже людей подобрал, каких ему надо".
Степана Степановича удивляло, что никто не возражал Песляку (даже Кузьма Ильич, даже Дунаянц), даже вопросов не было. Никто ни в чем не усомнился.
А по рассказу Песляка все в его работе выглядело дурным, неверным, требующим осуждения и наказания.
Наконец Песляка прервали. Главный экономист завода спросил:
– Для чего же товарищ Стрелков это делал? С какой целью?