Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
В этом отношении заросли из кизильника, окаймлявшие южную сторону подворья, прорежаемые сестрами по весне, но к осени превращавшиеся в густой лес, играли ей на руку.
Нет ничего проще, чем под их покровом добраться до забора, перемахнуть его одним коротким движением, и очутиться на заднем дворе. После этого уже ничего не стоит подкрасться к незадачливому сторожу, торчащему у ворот, чтобы накинуть ему на горло бечевку, придушив до вялого всхлипывания, или обрушить на голову миску с объедками — оба эти фокуса обычно производили весьма забавный эффект.
Но сейчас ей было не до того. В ее распоряжении слишком мало времени,
Однако увидев, кто стоит на часах, Барбаросса не удержалась от смешка.
Кандида. Ну разумеется. Кто же еще?
Облаченная в старую ржавую кирасу, по-уставному держащая на плече мушкет, который мог бы служить еще ее прадедушке, она выглядела не более грозно, чем серая мышь, которую кто-то шутки ради обрядил в бутафорские доспехи да сунул в руки хлопушку для выбивания ковров. И тот, кто ставил ее на пост, несомненно прекрасно это знал. Бросив один лишь взгляд на эту растяпу, Барбаросса стиснула зубы.
Некоторых людей Ад лепит из тяжелых металлов, закаленных в дьявольских кузнях — ртути, сурьмы или свинца. Для других приберегает материалы попроще, жесть, дерево и камень. Кандида же всегда выглядела так, будто была слеплена из глины — из скверной бледной глины, которая расползается на глазах и которую нельзя обжечь, иначе лопнет от жара.
Кандида стояла точно на том месте, где полагалось стоять дозорной сестре, в трех шагах от ворот, но выглядела не как охранник, а как пугало, водруженное на его месте.
Тяжелая кованная кираса, безнадежно устаревшая еще двести лет назад, но заботливо отполированная песком, точно старый чайник, тяготила ее всем своим мертвым весом, заставляя сутулиться и искать опоры у стены. С точки зрения Барбароссы это была никчемная рухлядь, которую давно впору было вышвырнуть на помойку. Она бы так и поступила, если бы не Гаста, утверждавшая, будто купила эту кирасу у каптенармуса «Гусаров смерти»[1], выложив за нее шесть талеров из своего кармана. В обоснование этого она с гордостью демонстрировала с трудом угадываемый силуэт мертвой головы, выгравированный со внутренней стороны кирасы. Херня собачья. Наверняка купила эту старую железную дрянь у какого-нибудь пропойцы-гусара, ей и красная цена была не больше пяти грошей…
Мушкет был и того хуже. Снабженный барахлящим кремнёвым замком, скрежещущим, точно голос покойника, с безобразно разношенным стволом и давно стершимися клеймами, он едва ли способен был выстрелить вообще и после первого же выстрела наверняка взорвался бы в руках у стрелка, разворотив ему лицо. Барбаросса остереглась бы даже палить из этой штуки в небо в ознаменование Вальпургиевой ночи, а уж весила она столько, что рука отсыхала уже через десять минут.
Никчемный хлам. Прадедушкины обноски. Если уж Вере Вариоле, свято чтущей традиции ковена, приспичило держать у дверей вооруженного охранника, стоило бы позаботиться о том, чтобы хотя бы вооружить его как подобает. «Бартиантки», даром что сами брезгуют брать в руки оружие, держат у дверей караул из нанятых гвардейцев, и не с архаичными аркебузами, а с новенькими блестящими пятизарядными «барневельтами»[2], кладущими пулю в цель с расстояния в сто шагов. Правда, подобное удовольствие должно было стоить совершенно умопомрачительных денег, которых у Веры Вариолы, конечно, давно не водилось. Золотой век Друденхаусов остался где-то в эпохе «Великих Фридрихов[3]», сам Малый Замок
Мало того, что Кандида, вооруженная таким образом, являла собой самый жалкий пример охранника, она еще и спала на посту. Барбаросса обнаружила это на известном приближении, благо масляная плошка над воротами горела достаточно ярко. А может, и не спала, просто впала в спасительное состояние полузабытья, известное всем сестрам, прошедшим суровую школу Шабаша — глаза полуприкрыты, распахнутые губы едва заметно дрожат, пальцы судорожно сжали шейку приклада… Мало того, что она дрыхла на посту, вблизи было заметно, что ее глазные яблоки под тонкими, как промасленная бумага, веками судорожно подергиваются, мечутся из стороны в сторону. Даже во сне этой трусихе не было покоя. Верно, в те жалкие минуты, что ей удавалось украсть у своих дневных обязанностей, кто-то гнался за ней, кто-то терзал ее, скулящую от страха, кто-то рвал ей нутро крючьями и выливал кипящий свинец в раны… Верно говорят, трусам нет покоя ни в одном из миров.
Барбаросса усмехнулась, ощущая, как напрягаются на ходу спинные мышцы. Заснувшая прислуга заслуживает взбучки, это правило чтут во всех ковенах, что старых, уважаемых, что новых, едва завязавшихся. Но прислуга, заснувшая на сторожевом посту, получит свое втройне. Один короткий удар в колено обрушит дрыхнущую Кандиду наземь прямо в ее дурацкой кирасе, а там уже можно будет пустить в ход сапоги. Вмять ее в грязь у крыльца, истолочь подкованным носами до того состояния, чтоб чавкало под каблуком.
Избиение прислуги — не самое интересное и увлекательное из занятий. Если Барбаросса и опускалась до подобного, то лишь для того, чтобы спустить пар или изгнать из головы дурные мысли. Как сейчас, например, сейчас в ее голове царило столько дурных мыслей, словно те успели свить там блядское осиное гнездо. Кроме того, это позволяло поддерживать тело в тонусе в те времена, когда оно размякало, долгое время не встречая для себя хорошей работы.
Но разминать кулаки о Кандиду?.. Черт, с тем же успехом можно месить тесто или топтать ногами выбравшихся на поверхность дождевых червей.
Уж если кому-то и приятно было задать взбучку, так это Острице. Принимая удар за ударом, та забивалась в угол и по-собачьи скалилась в ответ на каждый пинок, глухо огрызаясь и нечленораздельно ворча. Зная, что не вправе ни ответить, ни просить пощады, всю свою ненависть, рвущую ее душу на части, она вкладывала в этот рык, тоскливый, безнадежный и жуткий, а в глаза ее, прежде чем заплыть, сделавшись щелями в багровом мясе, сверкали адским огнем. Тем приятнее было учить сестру Острицу уму-разуму, вымещая на ней снедающую изнутри злость.
Шустра держалась куда хитрее. Лишь получив первую затрещину, в которую обыкновенно вкладывалось больше презрения, чем силы, она проворно падала и принималась кататься по полу, подвывая от боли на все голоса и моля о пощаде. Хитрая чертовка. Даже когда она умудрялась всерьез провиниться, ее толком не били, очень уж забавно она обставляла свои выступления, театрально заламывая руки и рыдая навзрыд. Иной раз, охаживая ее сапогами, даже Каррион не выдерживала и фыркала, на чем экзекуция обыкновенно и прекращалась. Неудивительно, что Шустре иногда сходили с рук проступки, немыслимые для прочих младших сестер. Этой суке надо было быть не ведьмой в Броккенбурге, а первой актрисой в Королевском Брауншвейгском театре…