Вэкфильдский священник
Шрифт:
«Милостивыя государыни,
Податель сего въ достаточной мр дастъ вамъ понять, кто авторъ настоящаго письма: это, во всякомъ случа, покровитель невинности, готовый отвратить угрожающую ей опасность. Я слышалъ за врное, что вы намреваетесь увезти въ Лондонъ, въ качеств компаніонокъ, двухъ молодыхъ особъ, которыя мн довольно извстны. Такъ какъ я не желаю допускать ни обмана простодушныхъ, ни совращенія добродтельныхъ, я принужденъ заявить, что столь неприличный поступокъ повлечетъ за собою весьма опасныя послдствія. Вообще я не имю обыкновенія строго относиться къ порочнымъ и развращеннымъ; и теперь не сталъ бы прибгать къ такому способу выраженія моихъ мыслей и обличенія безразсудства, если бы не видлъ, что оно клонится къ преступленію. А
Это положило конецъ нашимъ сомнніямъ и догадкамъ. Въ письм, дйствительно, много было такого, что можно было повернуть и въ ту, и въ другую сторону, такъ что порицанія могла относиться и къ намъ, и къ тмъ, кому они были писаны; но общій коварный смыслъ былъ довольно ясенъ, и этого было для насъ достаточно. Жена моя едва могла дослушать чтеніе до конца и разразилась противъ автора потокомъ бурнаго гнва. Оливія тоже отнеслась къ нему очень строго, а Софія не могла придти въ себя отъ изумленія передъ подобною подлостью. Что до меня, я считалъ это признакомъ самой черной неблагодарности и низкимъ оскорбленіемъ, котораго мы ничмъ не заслужили. Въ моихъ глазахъ однимъ только и можно было объяснить такой способъ дйствія, а именно его желаніемъ во что бы то ни стало удержать мою дочь дома, чтобы почаще съ нею видться. Мы еще долго сидли, задумывая и обсуждая планы мщенія, какъ прибжалъ меньшой сынъ мой съ извстіемъ, что къ намъ идетъ мистеръ Борчель, и что онъ уже на краю поля. Легче вообразить, нежели описать сложныя чувства, волнующія людей, только что испытавшихъ горькую обиду и уже видящихъ близкое отмщеніе. Хотя мы намревались ограничиться упреками въ его неблагодарности, однако же поршили придать этимъ упрекамъ самый язвительный характеръ. Съ этой цлью мы сговорились принять его съ обычной привтливостью, улыбаться ему и разговаривать еще ласкове прежняго, чтобы отвлечь его вниманіе; и потомъ, вдругъ, среди мирной бесды обрушиться на него разомъ и подавить сознаніемъ его собственной низости. Изложивъ такой планъ дйствій, жена моя взялась принести его въ исполненіе, потому что она, въ самомъ дл, была искусна въ подобныхъ предпріятіяхъ. Мы видли, какъ онъ приближался къ дому, потомъ вошелъ, придвинулъ себ стулъ и слъ.
— Прекрасная сегодня погода, мистеръ Борчель.
— Отличная погода, докторъ; только, мн кажется, быть дождю: мозоли у меня что-то побаливаютъ.
— Что-то побаливаютъ! воскликнула моя жена, разразилась громкимъ хохотомъ и потомъ извинилась, говоря, что любитъ пошутить.
— О, сударыня, отвчалъ онъ, — извиняю отъ всего сердца, тмъ боле, что, если бы вы не сказали, я бы и не догадался, что вы пошутили.
— Можетъ быть, сэръ! воскликнула жена, подмигивая намъ, — но за то вы, вроятно, знаете, сколько шутокъ идетъ на унцію?
— Я вижу, сударыня, отвчалъ мистеръ Борчель, — что вы сегодня читали какой нибудь шуточный сборникъ: унція шутокъ, это очень хорошая загадка. А по мн, сударыня, гораздо пріятне встртить хотя бы полъ-унціи здраваго смысла.
— Что-жъ вамъ мшаетъ? подхватила жена, все еще улыбаясь въ нашу сторону, хотя разговоръ шелъ не совсмъ для нея благопріятно:- а вотъ я видала людей, воображающихъ, что у нихъ ума палата, а на дл и нтъ ничего.
— Видали, вроятно, и дамъ, возразилъ ея противникъ, — воображающихъ, что он остроумны, тогда какъ этого и въ помин не было.
Но тутъ я увидлъ, что жена только запутывается въ собственныхъ рчахъ, и, опасаясь, какъ бы изъ этого не вышло для нея же непріятности, поспшилъ самъ вмшаться въ дло и выказать нкоторую строгость.
— И остроуміе, и здравый смыслъ, воскликнулъ я, — ровно ничего не стоятъ, когда они не сопровождаются честностью: она одна придаетъ цну всякому характеру. Самый простой мужикъ безъ пороковъ гораздо выше любого философа, коли онъ пороченъ. Ни геніальный умъ, ни героическая храбрость — ничто, если у человка нтъ сердца.
«Знатнйшее творенье Бога— Мн всегда казалось, сказалъ мистеръ Борчель, — что это пресловутое изреченіе Попа вовсе недостойно его таланта: это ни боле, ни мене какъ отрицаніе собственнаго достоинства. Насколько мы цнимъ книги не по отсутствію въ нихъ ошибокъ, а въ силу ихъ красотъ, такъ и человка слдуетъ судить не потому, что у него нтъ недостатковъ, а по сил тхъ хорошихъ качествъ, которыми онъ одаренъ. Положимъ, что передъ ними ученый, лишенный благоразумной осторожности, или государственный человкъ, одержимый гордостью, или, наконецъ, военный свирпаго нрава; неужели мы должны предпочесть имъ какого нибудь ремесленника, всю жизнь тянущаго свою лямку и не заслужившаго ни порицанія, ни похвалы? Это все равно, что предпочитать правильныя, вялыя и безжизненныя картины фламандской школы часто ошибочнымъ, но возвышеннымъ произведеніямъ римскихъ живописцевъ.
— Сэръ, возразилъ я, — ваши замчанія примнимы къ тмъ случаямъ, когда положительныя качества проявляются въ полномъ блеск, а недостатки едва замтны; но бываютъ и такіе случаи, что великіе пороки совмщаются съ великими добродтелями, и вотъ такіе характеры заслуживаютъ полнйшаго презрнія.
— Что-жъ, сказалъ онъ, — можетъ быть и бываютъ такіе чудовищные примры, какъ вы упомянули, то есть, когда въ одномъ и томъ же лиц низкіе пороки соединены съ крупными добродтелями; однакожъ, мн никогда въ жизни не случалось встртить что либо подобное. Напротивъ, я замчалъ, что когда умъ широко развитъ, то и сердечныя способности удовлетворительны. Даже и въ этомъ проявляется милость Божія, что когда сердце испорчено, то и разумъ ослабваетъ, и такимъ образомъ, по мр того, какъ развивается въ человк наклонность ко злу, способность къ его осуществленію становится слабе. Впрочемъ, это правило распространяется, какъ видно, и на другихъ животныхъ: посмотрите, какъ мелкія и безсильныя всегда злы, трусливы и коварны, между тмъ какъ одаренныя силою и мощью большею частію великодушны, смлы и кротки.
— Положимъ, что это-то все и справедливо, сказалъ я:- но мн не трудно хоть сейчасъ указать на человка (съ этими словами я устремилъ на него пристальный взглядъ), умъ и сердце котораго составляютъ отвратительную противуположность. Да, сэръ, продолжалъ я, возвышая голосъ, — и я радъ случаю изобличить его въ такую минуту, когда онъ воображаетъ себя въ безопасности. Знакома ли вамъ вотъ эта вещь, сэръ, этотъ портфель?
— Какъ же не знакома, отвчалъ онъ съ полнйшимъ самообладаніемъ:- это мой портфель, и я очень радъ, что онъ нашелся.
— А узнаете ли вы вотъ это письмо? воскликнулъ я, — нтъ, не изворачивайтесь, сударь, а смотрите мн прямо въ глаза и скажите, узнаете ли вы это письмо?
— Письмо? возразилъ онъ:- еще бы! я его самъ писалъ.
— И вы могли, продолжалъ я, — сдлать такую низость, проявить такую неблагодарность, что написали такое письмо?
— А какъ же вы-то могли сдлать такую низость, что распечатали и прочли мое письмо? возразилъ онъ съ безпримрнымъ нахальствомъ:- извстно ли вамъ, что за это одно всхъ васъ могутъ приговорить къ повшенію? Для этого нужно только, чтобы я отправился въ судъ и далъ подъ присягою клятвенное показаніе, что вы самовольно сломали застежки у моей записной книжки, и за это васъ всхъ повсятъ вотъ тутъ, передъ этою самою дверью.
Эта неожиданная и грубая выходка окончательно вывела меня изъ терпнія, и я, будучи не въ силахъ сдерживаться доле, крикнулъ:
— Безсовстный и неблагодарный негодяй! Иди прочь отсюда и не оскверняй доле моего жилища твоею низостью. Ступай и никогда не показывайся мн на глаза. Уходи вонъ! И пусть тебя постигнетъ одно лишь наказаніе: проснувшаяся совсть, которая не дастъ теб покоя!
Съ этими словами я кинулъ ему портфель, который онъ съ улыбкою поймалъ на лету и, преспокойно застегнувъ на вс скобки, ушелъ, оставивъ насъ въ глубокомъ недоумніи при вид его самоувренности. Жена моя была особенно раздосадована тмъ, что ничмъ не удалось разсердить его, и онъ, очевидно, нимало не стыдился своего поведенія.