Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов
Шрифт:
Османы не очень-то любили расставлять все свое имущество вдоль стен — им нравилось, чтобы оно было сложено в мешки, [39] а те развешаны на крюках: ведь все слишком плоское, неподвижное или прямое несет на себе знак смерти, печать вечного покоя. Прямые вопросы считались у османов грубым проявлением невежливости, и во что бы то ни стало стремились они избежать прямой похвалы, ибо это значило навлечь на себя сглаз. Стоило чужестранному гостю похвалить какую-нибудь вещь, и обычно ему тут же вручали ее в подарок, поскольку теперь на ней лежал сглаз, и если оставить ее себе, она принесет владельцу одни несчастья (голубые стекловидные глаза «франков» считались особенно опасными). «Нет ни одного цвета, цветка, растения, фрукта, камня или пера, о котором не было бы сложено стихотворения, — обнаружила леди Мэри Уортли Монтегю в начале XIX века, — и вы можете рассориться с человеком, упрекнуть его в чем-нибудь, отправить ему любовное послание, сообщить о своих дружеских чувствах и даже рассказать какую-нибудь новость, не притрагиваясь к перу». [40]
39
Немецкое прозвище турок — Sackenleute, «мешочники».
40
Этот
Когда турок курил, он удобно располагался на подушках и разжигал кальян, трубка которого кольцами спускалась на пол — того и гляди, наступит неловкий гость-европеец. Даже вежливость у османов, как обнаружил Эдвард Лир, носила эллиптический характер: когда он наступил на трубку кальяна и извинился перед пашой, который его курил, тот повел в воздухе рукой и сказал: «Порча подобного кальяна при обычных обстоятельствах действительно была бы досадна, но в каждом поступке друга есть свое очарование».
«Все сущее находится в процессе творения и разрушения, — писал турецкий мистик Бедреддин. — Нет ни „сейчас“ ни „потом“, все совершается в единое мгновение». Мистицизм такого рода — разновидность практичности. Если нужно было, чтобы на похоронах плакали даже лошади, турки могли сделать так, чтобы они плакали. Они первыми стали делать прививки. В садах дворца Топкапы выращивалось огромное количество овощей, которые продавали на рынке, причем выручка шла на оплату султанского стола. «Деньги честно заработанные, — писал Менавино, — а не полученные за счет пота бедняков». Османы считали, что любой ночлег хорош для путника, но весьма придирчиво подходили к вопросу о конюшнях и корме для своих лошадей. В османских домах за комнатами редко была закреплена какая-то определенная функция. «Вы сидите в комнате, — рассказывал Элиот, — и когда вам хочется есть, вы зовете слуг. Они приносят маленький столик, и вы обедаете. Когда вам захочется спать, в углу расстелют несколько ковров, и вы будете спать на них». В одном укромном уголке дворца Топкапы есть несколько очень маленьких комнаток. Многие исследователи полагали, что это кладовки; на самом же деле там жили дворцовые карлики.
В случае необходимости османы могли в рекордно короткий срок перебросить мост через реку во время паводка, питаться в походе горстью риса в день, проводить зиму в походных шатрах, а также с безошибочной точностью отличать нужные факты и цифры в огромном потоке донесений, данных переписей, учетных книг и инспекций. Когда османы встречали где-нибудь хороший закон, они просто прибавляли его ко всем прочим своим законам, так что начальник стражи на Хиосе получал жалованье, источником которого был налог на проституток, — точь-в-точь как его предшественник-генуэзец. Организаторские способности османов вкупе с практической жилкой сохранялись и в период упадка империи и, должно быть, были среди причин ее долгожительства. В 1775 году, когда посол султана собирался в путь к русскому двору, ему вручили письмо царице, написанное на особой бумаге и особыми чернилами. Соответствующий департамент дворца выдал ему шатер, подарки, съестные припасы, кухонную утварь, конскую упряжь и деньги на расходы, причем все до последней ложки и горшка было собрано в точном соответствии с набором, который брал с собой его предшественник, и за каждый предмет он выдал отдельную расписку. [41]
41
Двадцать лет спустя другой посол пожаловался, что ему выдали посуду из меди и бронзы, что, по его словам, принижало достоинство его миссии и могло повредить чести османского государства. Селим III ответил ему, что честь и слава государства не зависят от того, с какой посуды ест Мустафа Расих-паша — медной или серебряной.
По всей империи строились красивые мосты, например горбатый мост с высокой аркой в Мостаре, разрушенный в 1993 году по той причине, что четыре сотни лет соединял мусульманскую и христианскую части города; или мост в Шкодере, что в Албании, для строительства которого понадобилось замуровать в его основании женщину, причем было оставлено окошко, сквозь которое она могла кормить своего младенца (в валашской версии легенды это был мост в Арте, и несчастной матери не оставили даже и окошка). Некоторые мосты имели военное назначение, как, например, мост через Дунай в Джурджу или восьмикилометровый деревянный мост через болота Савы в Осиеке, который поддерживала цепь деревянных башен, — это были южные ворота в Венгрию. Другие служили для нужд торговли, как мост в Буде или мост в Ваце, по которому перегоняли скот. Монастир славился своими бесчисленными мостами, на многих из которых стояли ряды лавок, образующих «обширный крытый рынок». Если бы Синан, величайший из всех османских архитекторов, никогда не строил мечетей, он остался бы в истории строителем мостов. Султан Сулейман, его покровитель, в 1563 году едва не утонул, охотясь в болотах вблизи берега Мраморного моря, после чего Синан перекинул по меньшей мере четыре моста между островками в опасном эстуарии Бююкчекмедже, причем каждый был достаточно широк, чтобы на нем могли разойтись два каравана. Порой на крутых склонах и неровной земле строили мосты, никуда не ведущие — просто чтобы выровнять площадку для строительства: например, часть дворца Топкапы, обращенная к Стамбулу, вся построена на мостах. Через многочисленные ущелья понтийского побережья перебирались по раскачивающимся канатным мостам и головокружительной высоты одноарочным конструкциям, которыми пользуются и по сей день. По всей империи то тут, то там попадались мостики без перил, стоящие на дорогах, по которым гуртовщики перегоняли стада, — их одинаковая подковообразная форма служила скромным напоминанием об имперском единстве и практичности.
Мост, который великий визирь Ибрагим в 1526 году перекинул через Саву за четыре дня, — притом что его инженеры сначала уверяли, что на это уйдет три месяца, — символизировал момент наивысшего расцвета империи. Затем Ибрагим построил в Буде понтонный мост через Дунай; в качестве якорей для него были взяты колокола с городских церквей. В том же веке этот мост разрушился в тот самый момент, когда по нему проезжал наместник Боснии, — это так развеселило австрийцев, что войны с не на шутку оскорбленной Портой удалось избежать только благодаря вовремя преподнесенным цветам. Наличие в империи столь непрочного моста, по всей видимости, предрекало ее неизбежный упадок; а потом пришло время, когда путнику, отправлявшемуся в соседний город по делам, могли сказать, что на дороге много мостов, поэтому лучше поискать другую. Османы не имели обыкновения обременять мир памятниками собственному величию, и именно поэтому, наверное, сегодня они кажутся такими далекими от
42
Исключением был дворец, который построил для себя Ибрагим, великий визирь Сулеймана. Перед воротами он велел установить две статуи, привезенные из Буды, — Аполлона и Диану. Простой народ принимал их за короля и королеву Венгрии.
До чего же это была скромная империя, подумаете вы. И действительно, в том, как ее подданные обустраивали свою жизнь, была некая скромность, некий такт. Как бы великолепно ни выглядел османский город издалека, при ближайшем рассмотрении обыкновенно оказывалось, что он представляет собой настоящий кроличий садок из тесно прижатых друг к другу деревянных домиков, «построенных на голой земле», который повсюду — но особенно в Стамбуле — регулярно опустошали эпидемии и пожары. [43] «Если кого-нибудь спрашивают, сколько ему лет, — сообщал барон де Тотт, француз, возглавлявший в XVIII веке артиллерийскую школу в Стамбуле, — он обязательно ответит, что родился в год такого-то пожара, голода, бунта или мора». Теккерей, наблюдавший за месяц жизни в Пере пятнадцать крупных пожаров, сожалел, что ни один из них не оказался достаточно долгим для того, чтобы на его тушение прибыл собственной персоной сам султан.
43
«Красота эта столь несравненна, что море заключило ее в свои объятия, — написал поэт Наби, но затем продолжил: — И если бы не всевозможные болезни, если бы не проклятая чума, кто бы захотел покинуть это райское место, этот город, чей вид рассеивает тоску? Если бы здешняя погода не была такой капризной, кто бы стал думать о других землях?»
Город был заметен издалека. Минареты Сараева, как говорили, можно было разглядеть из Босански-Нови, что на самом северо-западном краю Боснии, за сто с лишним километров. В Эгере, на севере Венгрии, одинокий карандаш минарета торчит над пыльной площадью; вокруг нет уже ни мечети, ни медресе, ни кухни, готовящей похлебку для неимущих, — однако всякий вам скажет, что до недавнего времени это был самый северный минарет в Европе. Маленькая изящная мечеть во Влёре, коварно превращенная в музей суеверий, выглядит очень одиноко среди рядов одинаковых многоэтажек сгинувшей социалистической утопии. В основанной османами Тиране мечеть султана Ахмеда украшает угол площади перед президентским дворцом, подобно маку, выросшему на стройплощадке. Изнутри ее купол разрисован видами Босфора; когда имам в кепке и твидовом пальто заводит вас, опасливо поглядывающего вниз, на крохотный балкончик минарета, он тихо шепчет призыв к молитве, просто чтобы показать вам, в чем состоят его обязанности.
Кто-то сказал, что османские мечети — неумелые копии собора, возведенного на тысячу лет раньше, во времена Юстиниана, [44] однако любовь к абстрактным узорам, принесенная османами в европейские владения империи, следовала древней традиции монотеизма, учениям строгих христианских сект, абстрактному исламу, цифрам и алфавитам, геометрии и алгебре, платоновским идеям, презрению к грубым иллюзиям вещественного мира. Ислам с восторгом воспринял и усвоил достижения древнегреческих геометров и математиков.
44
Вероятно, османы не так уж много позаимствовали у византийцев напрямую. У византийцев существовал обычай, происхождение которого было давно забыто ими самими, — удалять селезенку солдатам личной стражи императора, и османы суеверно продолжали его придерживаться. Византийская газовая вуаль сменила покрывало из мешковины, но сам факт, что византийские женщины носили вуаль, уже многое говорит о том, насколько эти две культуры к тому моменту успели срастись друг с другом.
Структура османской мечети включала в себя купол и полукупола, поднимающиеся к небу: центральный купол парил над каскадами полукуполов, становящихся чем ниже, тем меньше и многочисленнее, напоминая струю фонтана, разлетающуюся на мелкие брызги. Карой Кош полагал, что прообразом силуэта мечети мог быть круглый шатер кочевников; один историк пошел еще дальше и заявил, что внутреннее помещение каждой мечети напоминает ему «бескрайние просторы и залитые солнцем пустыни Аравии».
Узор разноцветных витражей на окнах мечети, чередование темных и светлых камней на ее фасаде, перламутровые инкрустации и геометрический орнамент, вырезанный на огромных дверях, несли в себе то же стремление, которое заставляло османское войско искать следы прошлогоднего лагеря, чтобы установить шатры на прежних местах; вспомним анатолийские ковры, изразцы Изника, карты Пири Реиса [45] и устройство дворцовой жизни, вращающейся вокруг султана, как звезды вокруг Земли. Ближневосточная политическая мысль находилась под влиянием идеи о Круге Благоденствия:
45
В 1513 г., предвещая бум османских географических сочинений и книг о путешествиях, корсар Пири Реис, впоследствии командующий флотом на Красном море, начертил на двух листах карту мира, от которой до нас дошла западная часть. До сих пор строятся различные гипотезы о том, как на эту карту попал Новый Свет, который Колумб открыл всего двадцатью годами ранее: одни полагают, что информацией поделился испанский моряк, захваченный в плен, когда дядя Пири Реиса грабил Валенсию; другие уверяют, что все дело в таинственном древнем знании. Пири Реис с успехом воевал с португальцами в районе Персидского залива и сыграл важную роль в установлении османского контроля над Южной Аравией в 40-е гг. XVI в. Его преемник Сейди Али Реис был побежден португальцами в 1554 г., бежал в Индию и прибыл в Константинополь в мае 1557 г. после путешествия через Индию, Афганистан, Среднюю Азию и Персию, о котором он впоследствии написал книгу под названием «Зерцало земель».