Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

Так описал эту сцену сэр Пол Райкот. Далее он рассказывает, что это страшное убийство так напугало утонченных придворных, что в панике они позабыли все, чему научились за долгие годы прилежной учебы в дворцовой школе. «В ушах присутствовавших тогда во дворце звенели крики на самых разных языках. Кто кричал по-грузински, кто по-албански, кто по-боснийски, кто по-мингрельски, а прочие по-турецки или по-итальянски», и все они, эти сановники в подобающих их положению одеждах и в украшенных плюмажами тюрбанах, соответствующих должностям, занимаемым ими в этом идеально устроенном государстве, беспомощно орали друг на друга, не в силах понять, что кричат им в ответ.

17

Империя

«Что за дивное зрелище — наблюдать новое устройство мира и непривычный облик вещей в том, что касается обычаев, традиций, привычек, пищи и языка, — записал путешественник Эдвард Браун летом 1669 года. — Стоит

отъехать на день пути от Рааба, как человеку начинает казаться, что он распрощался с нашим миром, и, еще не доехав до Буды, попал в другой мир, совсем не похожий на страны Запада, ибо здесь не носят волос на голове, лент, манжет, шляп, перчаток; здесь нет кроватей и не пьют пива». Браун говорил от лица многих поколений западных путешественников, которых, стоило им шагнуть за порог Дар-уль-Ислама, неизменно охватывало чувство, будто они попали в другой мир.

Империя никогда не имела четких очертаний, разве что представляла собой что-то вроде восьмерки, круги которой сходились в Стамбуле, но, когда ты попадал туда, переправившись через Дунай у Рааба, или преодолев горные перевалы на побережье Далмации, или после морского путешествия (в пятидесятые годы XVII века — тридцать шесть дней от Венеции до Константинополя), — даже воздух казался иным. «Разве вы не дышите воздухом Великого сеньора? — вопрошал в XVII веке один великий визирь у иностранных торговцев, вымогая деньги. — И вы ничего не заплатите за это?»

Приграничные территории к тому времени были довольно унылым местом. Христиане понастроили там фортов и карантинных станций, турки укомплектовали гарнизоном каждую из своих крепостей, но в целом эта территория производила впечатление позабытой страны, которую оживляют лишь время от времени проходящие по ней армии или конные отряды, отправляющиеся в набег. Османские торговцы редко забирались так далеко — их отпугивал уже один карантин, не говоря об опасностях, ожидающих в христианских землях. Запад дал этому великому рубежу, этому культурному разлому, разделившему Европу, лишь крупицу той энергии, что была накоплена здесь теми, кто раздвигал границы империи — до берегов Атлантики, до венгерских равнин, до берегов Дуная и Днепра, до Каспийского моря и пустынь Магриба — в те дни, когда османское приграничье было полно жизни.

У каждого гостя с Запада был свой момент инициации. Молодой английский путешественник Александр Кингслейк испытал его в 1846 году в Эсене, когда огромная толпа людей в красочных одеждах набросилась на его чемоданы, передралась из-за них и в конце концов втащила их на крутой берег реки, а молодой чешский дворянин барон Вратислав — летом 1599-го, когда обнаружил, что местные жители даже самые мелкие услуги оказывают за плату — на турок, наставляет он последующих путешественников, деньги оказывают весьма «успокаивающее» воздействие. Французы неизменно обращали внимание на то, что на смену сапогам, гетрам, камзолам, лосинам и вообще всему, что носят в Европе, приходят самые простые халаты и богатый набор разнообразных головных уборов. Это был тот момент, когда, как писал один философ XVI века, который в Османской империи не бывал, путешественник, прибывший из Венеции, чувствует, что покинул город и попал в овчарню. Вы въезжали в империю, солдаты которой встречали вас цветами и поцелуями. Великолепный конный отряд сипахи — в воздухе реют копья, луки натянуты, колчаны полны стрел, на плечи наброшены шкуры диких зверей, на головах белоснежные тюрбаны, темные лица обветрены — проносится, поднимая облако пыли, чтобы составить вам эскорт. В 1599 году, когда английский коммерсант Джордж Сандис думал, что уже вот-вот ступит на турецкий берег, греческая команда судна начала вести себя странно: утверждая, что за ввоз вина полагается смертная казнь, «они, не желая выливать такой хороший напиток в море, выпили его; капитан то спит мертвецким сном, то вскакивает, полный энергии, и начинает проявлять свой вспыльчивый нрав; находящийся на корабле слепец рассекает тростью воздух и падает за борт; капитан, внезапно пробудившись к жизни, начинает размахивать направо и налево абордажной саблей, и вся команда, спасаясь от него, прыгает в море».

Суровы и круты были Балканские горы — страна глубоких ущелий, заснеженных перевалов и жалких деревенек, похожих на россыпь мусора, выброшенного из города; целые народы так надежно прятались в своих высокогорных логовищах, что добраться до них можно только на четвереньках, да и то если не смотреть вниз. Густым и темным был покров дубрав, встречающих вас, когда вы въезжали в страну сербов, и сопровождающих многие дни подряд, к суеверному ужасу приставленного к вам янычара. Зелеными и влажными были рисовые поля Марицы, что в Болгарии, сухими и жаркими — морщинистые холмы Фракии, пригодные лишь для коз. Все источники в империи, уверяли путешественники, были сернистыми, ни в одном ее городе не было крепостных стен и часов на площади, а всякий совершающий трехдневное путешествие по Адриатическому морю из Бари в Дуррес неизбежно попадал в шторм, и, проведя в бушующем море две недели, изможденный и растерянный, сходил на берег в первой попавшейся рыбацкой деревне.

Жители одной из боснийских долин все поголовно страдали зобом и носили сандалии. Болгарские крестьяне отличались особенной почтительностью. Пастухи Пинда славились своими дикими нравами. В горах Далмации обитало племя гигантов, чьи ружья были еще длиннее, чем они сами. Евреи Фессалоник могли показать вам ключи от своих домов и складов в Гранаде, куда они рассчитывали в скором времени вернуться, а албанцы — парящих в небе орлов, своих предков. Девушки, живущие в одной деревне

рядом с Пловдивом, все до одной были принцессами византийской крови, как решил Бусбек, принимая во внимание их благородную осанку и ослепительную красоту.

На обед — «блюдо вареного ячменя или риса и большой кусок баранины. Вокруг блюда на подносе — аппетитного вида хлеб. И еще одно блюдо с медом или куском сотов», — вспоминал один путешественник, а другому предложили фету — «большой ком грубого непрессованного сыра». Европейцы жаловались, что им неудобно сидеть на полу; к XIX веку взрослые мужчины успели исписать множество страниц своих путевых заметок полукомичными описаниями перенесенных ими страданий. Вместо веселого христианского трактира путешественник мог угодить в мрачный, кишащий вшами и блохами хан — «несколько прогнивших лачуг, сгрудившихся вокруг навозной кучи», в сырую комнатушку без окон с охапкой соломы вместо постели. Если хан попадался не из лучших, значит, он был поистине ужасен: на соломе уже много кто успел поспать, в комнате мороз, насекомых полным-полно, постояльцы самого бандитского вида и одинокий слуга, сидящий «за дверцей, закрытой на сто засовов; этот узник, выглядывающий из крохотного зарешеченного окошка, продает чеснок, соль, сыр и оливки», а иногда и паршивое греческое вино. Бусбек предпочитал наводить порядок в одном из местных сараев, после чего разжигал огонь, загородив его тканью своего шатра, ставил стол и кресло, которые вез с собой, и «чувствовал себя счастливым, словно король Персии». Лорд Гарри Кавендиш, будучи в 1589 году генуэзским торговым агентом, спал в стогах сена, в крестьянской телеге, на крыльце церкви и в курятнике. «О, ханы Албании! Увы мне! Ночь еще не кончилась! — стенал Эдвард Лир три века спустя. — Неисчислимые блохи… огромные пауки, привлеченные теплом, градом падают с потолочных балок. О, ханы Тираны! Большущие ночные бабочки вьются вокруг меня, задевая крыльями лицо!» Однако путешественнику могло и повезти, и тогда его отводили в величественный караван-сарай — полубазар, полуотель, где купец мог сложить свои товары в погреб и закрыть его на замок, где лошадей размещали в приличных конюшнях, а к услугам постояльцев были комнаты (как одноместные, так и общие) на втором этаже вокруг внутреннего двора, причем в каждой комнате был очаг, туалет и место для помывки. В таком караван-сарае можно было три дня жить и питаться бесплатно.

Если вы путешествовали по суше, вас ожидало, как говорил Байрон, «долгое прощание с христианскими языками» — венгерским, сербохорватским, греческим, болгарским и, если вы высаживались в Салониках, кастильским испанским. Если вы плыли в Константинополь через Дарданеллы, вас приветствовали на турецком, греческом, иврите, армянском, арабском, персидском, болгарском, валашском, немецком, голландском, французском, английском, итальянском, венгерском. Какой-нибудь проходимец в лохмотьях мог, ухватив вас за рукав, обратиться к вам на своем родном французском, а моряк, у которого вы спросили дорогу, мог заговорить на знакомом вам диалекте Венето, и вы даже могли случайно услышать, как адмирал османского флота, капудан-паша, известный своей ненавистью к христианам, шепчет под нос проклятье на родном итальянском.

Это была земля странных сближений и отзвуков. В 1814 году, проезжая через Салоники, Генри Холланд услышал, как симпатичная молодая гречанка поет народную песню, которая внезапно унесла его «в Исландию, на берега Факса-фьорда, где два года тому назад я слышал ту же самую мелодию, только сыгранную на исландском лангшпиле». Байрон увидел в албанцах сходство и, может быть, дальнее родство с шотландскими горцами, ибо, как он писал в 1809 году, «самые их горы кажутся каледонскими; они носят килт, хотя и белого цвета; их язык звучит очень по-кельтски, они суровы и отважны; словом, я почувствовал, что снова оказался рядом с Морвеном». Другие путешественники чувствовали себя скорее озадаченными. «Все их обычаи прямо противоположны тому, что принято у христиан, — писал один венецианский дипломат XVII века. — Можно даже подумать, что их законодатель именно это имел в виду, когда сочинял правила церемониала. Мало кто из турок разбирается в механике; они не возделывают землю; не играют в мяч ни руками, ни ногами; не стреляют из пушек». Османские евреи были настолько свободны от печати гетто, что европейцы, сбитые с толку местной религиозной терпимостью, практически не могли их распознать. Европейцам казалось странным, что венгерские скотоводы в этой, как они полагали, мусульманской империи выглядят такими упитанными и хорошо одетыми; и трудно было поверить, что люди, выстроившиеся в тени мечети в очередь за тарелкой бесплатной похлебки, все, как один, мусульмане, причем бедные как церковные мыши. Крестьяне, казалось, носили шапки, перевернув их вверх ногами: у основания они были узкими, а наверху расширялись и оттого покачивались; некоторые путешественники отмечали также, что местные жители и зимой, и летом утепляют верхнюю часть тела, а ноги — нет. То же самое было с домами, которые все, по мнению Элиота, были «рассчитаны исключительно на лето, а приход зимы, похоже, всегда оказывается неожиданностью. Обитатели дома набиваются в одну комнату, обогреваемую железной печкой или открытой жаровней, а прочие помещения, которые нельзя обогреть, остаются пустыми». Отправляясь на промысел, рыбаки Охридского озера усаживались с веслами втроем на один борт у самого носа. «Результат их работы должен бы сводиться к хождению лодки по кругу, и не случается так лишь благодаря противодействию старика, который сидит на корме и рулит веслом. Это один из самых удачных за всю историю человечества способов впустую расходовать силы и получать минимальный результат при максимальном приложении труда».