Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

«Густое черное вино…»

Густое черное вино Прилило к щекам терпким жаром. Мне ненавистно казино, Скитание по ярким барам. В тебе есть странная черта, Противочувствий дрожь и сила. Мучительно вдруг складка рта Небесный облик исказила. Пойдем на воздух, ты бледна От карт и давки, ламп и дыма. Смотри: лагунная луна Влияньем древних чар томима. Лепечет плоско у крыльца Волна отрады запоздалой, И хрипло окрики гребца Несутся в темные каналы. Мосты горбятся, фонари Тускнеют, и набухло платье. Тоскливо тени ждут зари В угаре хилого зачатья. Я стал блаженно нем и тих, И словно растворилось тело, Волос каштановых твоих Рука коснуться не посмела.

Яков Лурье

<Пародия> на Гумилева

Меж

двух каналов венецианских На островке стоит дворец, Реликвий старых, патрицианских Седой хранитель и отец. Струится серый свет из окон, Бросает блики на портреты, Осветит крест, там, дальше, локон, Оружье, платье, амулеты… Тут целый мир изобразил Наивный мастер примитива, И я невольно взор вперил В его сияющее диво. Здесь каждый штрих понятен, ясен, Неуловимо прост и мил, И так спокойно-безучастен, Что мир в душе моей вселил. Но есть картины здесь другие, Что сильно возбуждают страсть: На них – красавицы нагие, Которым в рай уж не попасть. Увидишь – дух замрет в груди, Как будто взнесся на качели… Таких пред смертью, впереди, Едва предвидел Боттичелли… Почтенный фра Филиппо Липпи, Благочестивый старый мастер, Создав задумчивые лики Мадонн, не знал еще о страсти. О страсти той, что исказила Черты красавицы Милана. Рука художника скользила, Творя в мистическом тумане. Мария Ченчи из Милана, Любя, покончила с тоскою, Отраву выпив из стакана С ажурной, тонкою резьбою. Ее черты еще прекрасны, Хотя измучены борьбою… Здесь не глядит уже бесстрастно Искусство, гордое собою.

Павел Лыжин

Закат Казановы

Октавы

Замок Дукс I. 20 октября 1797 года Претит мне этот край и целый свет не мил! Раскашлялся опять средь вечной книжной пыли. А все же эту жизнь, как я ее любил, И бурно, и легко, немногие любили!.. Ах, вырваться, бежать, коль только хватит сил… Куда? – Не все ль равно: в Париж, в Севилью, в Чили? Нет, лучше на восток: ex Oriente lux! Мечта!.. Но где же я? Октябрь… туманы… Дукс!.. II. Богемские леса и варварские нравы! Опять в отъезде граф, и снова я один Средь наглой челяди, не чтящей громкой славы, Ни подвигов моих высоких, ни седин. Вечор я вслух читал Торкватовы октавы И строфы медные божественных терцин, А слуги фыркали. Мерзавцы! Вот я вас-то!.. Хоть, впрочем, трости жаль. Но со стихами – basta! III. И в мрачной сей дыре тянуть остаток дней! Мошенники кругом, лентяи или сони; То сцена, то скандал. Комедия, ей-ей, С утра до вечера, но только не Гольдони. Сегодня, например, мертвецки пьян лакей, А повар мне назло испортил макароны. В хоромах холодно; весь день дымит камин. Беда, коль мажордом дурак и якобин! IV. 26 октября С визитом местный ксендз. Как речь его елейна! Как ограничен ум! Чтоб черт его побрал! Ушел, отдавши честь графинчику портвейна… Ах, сколь мне надоел библиотечный зал, И глобус, и портрет пожухлый Валленштейна! Сел в кресла, снял парик и два часа дремал Под хриплый стук часов с фигуркою Амура. Нет, право, тяжела мне эта синекура! V. Венеция моя! Хоть, правда, я не дож, Но средь сынов твоих, быть может, не последний: Вольтер меня ценил, Руссо, Шамфор… и что ж? — На склоне лет своих, как нищий в богадельне, Из милости живу, на чучело похож… Нет, нет: то лишь кошмар иль старческие бредни. А новый мой роман? – Ведь не дописан он. Засяду-ка скорей за «Икосамерон». VI. 1 ноября Чудовищную весть прочел сейчас в газете: Мир в Кампо-Формио… Позор! Ну, времена! Конец Венеции, конец всему на свете… Иль чашу горестей я не испил до дна? Иль это все брехня и ложны слухи эти? Иль мозг мой помутнел? Иль я схожу с ума? Но путь французских войск следил я по ландкарте… Нет, видно, это так… Проклятый Буонапарте! VII. Снотворный порошок и рюмочка «Клико»; Почти исчез озноб, в ногах утихли боли, И смутно грезится: куда-то далеко Скользнул я сквозь туман в таинственной гондоле Блаженным призраком, беззвучно и легко, Без горьких помыслов, без силы и без воли. Но память дивная, мой вечный гондольер, Поет, избрав октав чарующий размер. VIII. Скользим, скользим, скользим… Однако что же это? — Как будто бы туман рассеялся, и вот (Видение иль холст волшебный Каналетто, Или действительность?) – среди оживших вод Мой город сказочный: Сан-Марко и Пьяцетта… И все ликует здесь, и любит, и поет! Полгода без преград, без званий, без опаски Справляют Карнавал бесчисленные маски. IX. Хрусталь, и зеркала, и теплый свет свечей — Ридотто! Но сейчас понтировать не стану. Смешался дивно тут патриций и плебей; Сменяет менуэт развязную фурлану. Под маскою глядит маркизом брадобрей; Сенатор в домино подобен шарлатану. Монахиня, купец, носильщик, сводня, сбир… О,

сумасбродный мой венецианский мир! X. Но не до звуков мне Скарлатти и Тартини; С лорнетом я стою средь ряженой толпы, Но бархатом личин, увы, мои богини Скрывают от меня любимые черты… Нанетта и Мартон, скажите, где вы ныне? Где та Лукреция? Где Анриетта та? Но кто ж там в зеркале? – До ужаса, до боли Знаком мне тот старик в поношенном камзоле… XI. Очнулся. Глупый сон! Пустая дребедень! Но, право, сам себе несносен я и гадок. Под нудный шум дождя поднять мне штору лень. Денечек новый, знать, не будет слишком сладок, Суля одну тоску, иль острую мигрень, Иль сердца старого мучительный припадок… А под моим окном опять уже орет То графский водовоз, то конюх-санкюлот… Прага, 10–18 сентября 1958 г.

Константин Льдов

«И мне сверкали вы бывало…»

И мне сверкали вы бывало, Душе восторженной сродни, Венецианского канала Завороженные огни. Как переброшенная арка Из светлых снов в мир хмурых слов, Сиял мне храм святого Марка Венцами древних куполов. Угасла пламенная вера, Умолк аккорд сердечных струн… Мой стих – как песня гондольера В туманном сумраке лагун! Напевы неги и печали — Псалом заката моего… Что в нем звучит, поймет едва ли Мое земное божество.

Сергей Маковский

Венецианские ночи (сонеты)

I. Всю ночь – о, бред! – в серебролунных залах Венеции я ворожу, колдун. И дышит мгла отравленных лагун, и спят дворцы в решетчатых забралах. Всю ночь внимаю звук шагов усталых, — в колодцах улиц камни – как чугун, и головы отрубленные лун всплывают вдруг внизу, в пустых каналах. Иду, шатаясь, нелюдим и дик, упорной страстью растравляю рану и заклинаю бедную Диану. А по стенам, подобен великану, плащом крылатым закрывая лик, за мною следом лунный мой двойник. II. Ленивый плеск, серебряная тишь, дома – как сны. И отражают воды повисшие над ними переходы и вырезы остроконечных ниш. И кажется, что это длится годы… То мгла, то свет, – блеснет железо крыш, и где-то песнь. И водяная мышь шмыгнет в нору под мраморные своды. У пристани заветной, не спеша, в кольцо я продеваю цепь. Гондола, покачиваясь, дремлет, – чуть дыша прислушиваюсь: вот, как вздох Эола, прошелестит ко мне ее виола… И в ожиданье падает душа. III. Ленивый плеск, серебряная гладь, дурманы отцветающих магнолий… Кто перескажет – ночь! – твоих раздолий и лунных ароматов благодать? Ночь! Я безумствую, не в силах боле изнемогающей души унять, и все, что звуки могут передать, вверяю – ночь! – разбуженной виоле. И все, что не сказала б никому, — ночь! – я досказываю в полутьму, в мерцающую тишину лагуны, и трепещу, перебирая струны: вон там, у пристани, любовник юный взывает – ночь! – к безумью моему.

«Неверия и веры слепота…»

Неверия и веры слепота. Монахи в рубищах. Венцы, тиары. Надменный пурпур, медные удары колоколов, и Божья нагота… Не ты ли, Рим? Надежнее щита не мыслил водрузить апостол ярый. Флоренция, – о, мраморные чары, — и ты, венецианская мечта! Крылатый Марк. У пристани гондола. Выходит дож, внимает сбиру он, — литая цепь на бархате камзола. А в храме золото стенных икон мерцает призрачно, уводит в сон, в даль запредельную святого дола.

«На веницейском кладбище когда-то…»

На веницейском кладбище когда-то прочел я надпись: – Здесь почиет прах Лукреции и Гвидо, в небесах соедини, Господь, любивших свято. «Любовь, синьоре! – пояснил монах. – Жил Гвидо вольной птицей, да она-то была за герцогом ди Сан-Донато. Их тайну выдало письмо. В сердцах обоих заточил супруг: был зорок ревнивый герцог и душой кремень. А умерли они, спустя лет сорок, хоть жили врозь, да чудом – в тот же день». Монах умолк. И набегала тень… И древний ночь договорила морок.

Варвара Малахиева-Мирович

«На мраморную балюстраду…»

На мраморную балюстраду И на засохший водоем В квадрате крохотного сада Под хризолитовым плющом Гляжу я так же, как бывало В те обольстительные дни, Когда душа припоминала, Что в мире значили они. И вижу черную гондолу, Мостов венецианский взлет, И голос сладостной виолы Меня томительно зовет. Сквозь шелк дворцовой занавески, Как нож, блистает чей-то взор, А весел радостные всплески Звучат, как поцелуев хор. И знаю, в этом же канале На мягком и тенистом дне Я буду спать с твоим кинжалом В груди, в непробудимом сне. Сергиев Посад