Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

(«Лагуны» посреди моря около Венеции. Вдали освещенный огнями город. На авансцене на сваях среди воды часовня-капличка со статуей Богоматери. Ночь, луна. Вдали шум карнавала. Слева показывается гондола, на ней без парика с безумными глазами актер, старый и усталый, схватывает руками статую и полубезумно шепчет.) Из толпы, что безумна в часы карнавала, Из толпы полумасок шутов и плащей Я пришел помолиться к Тебе, как бывало, Как когда-то средь детства умчавшихся дней. Я бежал от веселья безумного чада, Поцелуев, ругательств и песен вдали В твою тишь, где нисходит нам в душу отрада, Чтоб забыться в молитве от горя земли… Там, Мадонна… Далеко… Блистая огнями, Средь Венеции нынче шумит карнавал, Здесь спокойное море плескает волнами, И сюда от людей я к тебе прибежал! Я актер, о, Мадонна! Меня освистали Средь театра сейчас… О! какой то был срам! Я бежал из театра… Подвязки упали, И парик где-то верно оставил я там! Как смеялась толпа!.. Какой ужас, Святая! Я бежал от людей, жребий грустный кляня, А один негодяй ударял, догоняя, С злобным смехом и свистом хлопушкой меня. Сам не знаю, куда я бежал… А за мною Разда<ва>лись насмешки и крики вдали. В челн рыбачий я прыгнул, томимый тоскою, И к тебе меня волны во тьме принесли. Утомленный от криков и дикой погони, Головою усталой к тебе я приник… – Меня сделал, Мадонна, актером – Гольдони, Я Гольдони великого был ученик! Он был другом отца… Помню, в детстве, бывало, — О, Мадонны!.. Рассказ этот ты мне прости, — Говорил он: «Джованни… Темно уже стало, Из „Обманщика“ ты монолог мне прочти». Я читал перед ним… Нежным ласковым взором Он глядел мне в глаза, улыбаясь порой. Умер скоро отец… Я потом стал актером. В то тяжелое время… вечерней порой Часто ездил к тебе я молиться, Мадонна. Научила молиться тебе – моя мать. Ты слыхала молитвы, Святая… Но стона И мой ропот тогда не могла ты слыхать! Я ребенком тебе поверял все печали, И теперь

я души приношу тебе боль — Мне уже пятьдесят… А меня освистали, И ты знаешь, за что… Я забыл свою роль! Я сегодня играл, и толпа мне внимала. Я играл всей душою и сердцем, как мог, А сквозь стены, ласкающий гул карнавала Мой знакомый, порой, прерывал монолог. И читая… я слушал… Средь сцен и явлений Вспоминался другой карнавал мне тогда. Тридцать лет пролетело… Но счастья видений Не забыть мне, Мадонна, с тех пор никогда. Помнишь ты Коломбину… она проплывала Здесь, в те чудные дни, раз, в гондоле со мной, И тебе поцелуй, улыбаясь, послала, И цветы тебе бросила нежной рукой. О, Мадонна… Как счастливы были мы вместе, Сколько было лишений и радости дней… Она скоро ушла… И пропала без вести. Но сегодня… Зачем-то я вспомнил о ней! Говорят, один старый развратник богатый Захотел Коломбину мою соблазнить. Долго я убивался… тоскою объятый, Бросил сцену… И даже, Мадонна, стал пить! После в жалкой таверне, терпя испытанья, Песни те, что я слышал, как пела мне мать, Чтоб сыскать себе угол… лишь для пропитанья, Для насущного хлеба я стал распевать!.. Мне судьба улыбнулась в таверне не скоро. Там унылые дни мои грустно текли, Пока раз не зашли два знакомых актера И меня из таверны в театр увели!.. Знаешь, что представляли в тот вечер забытый! Шел «Обманщик» Гольдони… И я услыхал Те слова, что когда-то маэстро великий Меня часто ребенком читать заставлял… Как я плакал в тот вечер!.. И слезы о прошлом И теперь мой туманят измученный взор. (Плачет, утирая глаза.) Снова стал я актером… И честным, не пошлым, Хоть и был я плохой и отсталый актер! Вот меня освистали… Мадонна Святая, Успокой мое сердце… Ослаб я… Устал, Но уйти из театра нет силы… Играя, Я всю жизнь ему душу свою отдавал… Вспомнил я Коломбину сегодня, невольно, Как прекрасна была и нежна, и стройна, Как звенел ее голос и смех своевольный, Как в театре играла порою она! Помнишь… раз в сцене смерти как всех испугала Она верной, естественной, чудной игрой. Нет, с тех пор, как моя Коломбина пропала, Нет в Венеции больше актрисы такой. О, Мадонна… театр без актрисы прекрасной Существо без души, что наверно умрет. Я молюсь тебе в вечер безоблачно-ясный: Пусть в Венецию снова актриса придет. Оглянись ты на город… залитый огнями, Как красив он… Своей красотой он зовет. Видишь, лодки скользят по каналам рядами, Слушай, голос невидимый где-то поет. (Песня вдали.) Море гладью безмятежной Нас зовет в лазури даль, О любви моей мятежной Говорит моя печаль. Звезды в небе, звезды в море, Льет луна свой яркий свет… В волн таинственном просторе Жду тебя плащом одет. Нежной страстию волнуем, Жду тебя один в тиши; О, скорее поцелуем Муки сердца заглуши!.. Я спою тебе о воле. Голос мой зовет любя: У Saint-Marco на гондоле Ожидаю я тебя. Карнавал покинь ты шумный, Жду тебя с тоской в груди. Я люблю… люблю безумно. Жду тебя я… Приходи. (Голос замолкает вдали.) О, Мадонна… Ты слышишь тот голос безвестный, Ведь напевы те к счастью и ласкам зовут. Здесь родятся под песнь, умирают под песню, Жизнь прекрасна Венецьи… и все здесь поют… А какие театры… Ты там… не бывала? Боже… грешные мысли мутятся мои. Ты, Мадонна… молитву мою ты слыхала, Дай же нам Коломбину… Актрису пошли… Дай актрису ты нам, чтоб от сердца смеялась, Чтоб на сцене театра могла умирать, Я молю… Ты одна мне надеждой осталась, Я к тебе прибежал, как в дни детства, опять… Ты одна, как и я… Ведь меня освистали… Здесь у ног твоих море дробится в тиши. Ты ведь любишь людей! Тебе ясны печали И страданья измученной жизнью души… (Рыдая в экстазе полубезумья.) Ты ведь знаешь страданья, как знают их только актеры. О, Мадонна, пойдем же со мною скорее, пойдем! Мы наполним слезами беспечно-веселые взоры, А тому, кто страдал, утешенье с собой принесем. Дай актрису ты нам… В деревнях, городах и на поле Мы покажем всем людям, как надо любить и страдать. Боже, что говорю я… Родятся слова против воли. О, пошли нам актрису, Мадонна… Пошли нам актрису опять. Пусть нежна и прекрасна, порою с улыбкою страстной Она будет ревниво-задумчива в темные дни, Как Венеция наша… С душою и нежной и ясной, Как тот город, где нынче лишь серые камни одни… Пусть темны и тихи, точно спящие ночью лагуны, Будут очи актрисы, сокрыты ресниц полосой, А чарующий смех пусть души задевает все струны, Точно ласточки песня, что будит нас чудной весной… Дай ты нам Коломбину… Ужели не слышишь ты стона? Вся душа совместилась в безумной молитве одной: Дай актрису ты нам… Стань для нас Коломбиной, Мадонна. В мир бездушный и злобный уйду я без страха с тобой. Ты молчишь, о, Мадонна… Взгляни, уже солнце восходит, Там на лодке вдали показались уже рыбаки. Неужели ж с молитвой моею к тебе не доходит Вопль безумный актера… вопль полный любви и тоски… (Совершенно безумный.) Среди грешного мира, что дремлет средь мук и лишенья, Твой талант засверкает, как тихой лагуны звезда, Я пойду за тобой… И я верю, ты слышишь моленья, Ты вновь явишься в мир… Коломбиной моей, как тогда! (Бросается в море.)

Борис Каховский

Венеция

Молчит Венеция сурово, Ответа не дает она; Ей чуждо все, что в жизни ново: Она в былое влюблена. Что ей до наших идеалов, Сердечных грез и нежных слов… Она на зеркале каналов Качает отблески дворцов.

Софья Киндякова

«Черны, как ночь, на землю пали тени…»

Черны, как ночь, на землю пали тени, Что бросил свет колдующей луны, И мрамором одетые ступени В густую тьму уже погружены. И волны тихо край их омывают… Трепещет зыбью дремлющий канал, Улыбку звезд приветно отражает В немом дворце паркет пустынных зал. Решетки окон в кружеве ажура Минувших жизней повести хранят. Спит кипарис… И, грезя, льет датура Из чаши белой благовонный яд. Скользит в саду полотен Тициана Знакомый образ – в локонах лицо, И у перил, при лепете фонтана Гондолу ждет зацветшее кольцо. Сквозит резьба на стрельчатом балконе, Тяжелой страстью дышит старый лавр, И чудится, навстречу Дездемоне Спешит любовью опьяненный мавр. Венеция, ты спишь на водном ложе, Ползут века, меняются пути, Но шепчет Вздохов Мост, Палаццо Дожей Про львиный зев Совета Десяти; Про догаресс, пиры и договоры, Колоколов лепантских гордый звон, И про небес лазурнейшие взоры В жемчуг и яхонт убранных мадонн. И вечная канцона гондольера, Времен сразив завистливый черед, Про forza dell’ amore, dell’ altiera, До наших дней восторженно поет.

В гондоле

Тебе, Венеция, жемчужина морей, Я шлю привет мой тихий запоздалый… Прими его, как стон души моей, Души измученной, и скорбной, и усталой. О, как ты хороша! Волшебный, странный сон Истомой сладостной мое чело объемлет. В прозрачном сумраке, в тиши, со всех сторон Громада пышная дворцов зубчатых дремлет, И негой дышет ночь… Недвижная луна Лагуны спящие спокойно озаряет, Чуть веет ветерок, и зыбкая волна Лучом серебряным капризно колыхает. На темном бархате канала свежих вод Бесшумна и легка скользит моя гондола. Rialto белого прохладный, мшистый свод Играет звуками чуть слышной баркаролы, И длинного весла ей вторит влажный всплеск, Палаццо старого обросшие ступени, Свидетели времен, когда роскошный блеск Былых патрициев не знал досадной тени, Манят взойти опять на звонкий мрамор плит. Узорных фонарей цветное отраженье На лоне призрачном причудливо дрожит, И цепью тянется в бессчетном повтореньи… Все замерло вокруг, все тонет в ясном мире — И слышится вдали: «Vorrei merire…»

Семен Кирсанов

Дорога в Венецию

Мы пять часов спускались с Альп. Вид из гранита вылит. Давал туннель за залпом залп вагонами навылет. За нами следом шла метель, и голубой, как глобус, пейзаж отелями летел и провожал автобус. Пейзаж рекламой убеждал: пить воду Пелегрино! Но путь в Венецию не ждал, он несся по долинам. Он несся к Золотому Льву, к лагуне синесонной, сквозь буквы надписей «Belvue» на стенах пансионов. И

каждый дом стоял сквозной от трехметровых стекол, желтел налаченной сосной, поставленной на цоколь. С плющом, заползшим под карниз, на стенах белоголых, а между штор – сюрреализм столов и кресел в холлах. И все ж Италия бедна — ей не хватает лака — вдруг поворачивается стена кирпичного барака и обнаруживает гниль стропил и старых балок, где быт, как сваленный утиль, так безнадежно жалок. Здесь голь и нищь живет одна, ни галстуков, ни глянца, одна лишь запонка видна на горле итальянца. Жена – за варкой макарон, но и в семье рабочей пригодны кудри для корон и не глаза, а очи! Потом с холстами старых зал сопоставляя это, я вспомнил тех, кого писал с натуры Тинторетто… Автобус, здесь остановись. Во мне возник прозаик. Вторгаться я обязан в жизнь, она важней мозаик! Но строг маршрут, и мы должны принять культуры порцию, взирать на древние ножны, на Цезаря, на Порцию, спешить к гостинице в обед, смотреть сквозь окна влажные на отдалившийся хребет, на чудеса пейзажные. Пейзаж равнинней и ровней, и, как удар по струнам, под нами мост и в стороне — дуга воды — лагуна!

Большой канал

И вот к гондолам нас ведут, лагуною обглоданным. Гондолы называют тут по-итальянски – «г'oндолы». Мы сели в г'oндолу, и вот толчок, – и по инерции навстречу с двух сторон плывет Большой Канал Венеции. Вздымает вверх скрипичный гриф ладья резного дерева, держусь за бронзу львиных грив — беда для сердца нервного. Наклонно гондольер стоит — артист своей профессии! Не декорации ль свои театры здесь развесили? Плывет галерка мимо нас в три яруса и ложи. Как зал театра, накренясь, плывет Палаццо Дожей. Все задники известных пьес — и Гоцци, и Гольдони — мы, проплывая, видим здесь, качаясь на гонд'oле. На этих пьесах я бывал как друг одной актрисы… Вплываем в боковой канал, как ходят за кулисы. А между двух старинных стен объедки, в кучу смятые, на них торжественная тень какой-то дивной статуи. Затем ступеньки лижет плеск, и пристань волны облили, — сюда бы шляпы, бархат, блеск в глазах надменных нобилей. Но там – в беретах пареньки, бровасты и румяны, стоят, засунув кулаки в бездонные карманы. Они их вынули, когда б подобралась работа — кули таскать бы на корабль, сгружать товары с борта. И вдруг, когда мы рядом шли, к стене почти прижатые, причину пареньки нашли, чтоб вынуть руки сжатые. И мы увидели салют, известный всем рабочим, а дальше новые встают палаццо, между прочим.

«Флориан»

Мир голубей покрыл квадрат камней Святого Марка. Брожу я с самого утра от арок к новым аркам. И вот кофейня «Флориан», и вспомнить ты успеешь, что здесь садился на диван синьор Адам Мицкевич смотреть на разноцветный грим и ленты карнавала… Чего ж, о польский пилигрим, тебе недоставало? Недоставало с вышины холмов – смотреть на села? Недоставало тишины далекого костела? Хоть тут и небо голубей и в лавках звон богатства, хотелось этих голубей послать на Старе Място… Рука поэта оперлась на темно-красный бархат. Вокруг Венеция неслась на карнавальных барках. Помпоны, длинные носы, арлекинады краски и фантастической красы ресницы из-под маски. Но вспоминает он корчму, где, по цимбалам грянув, мой прадед раскрывал ему страну Ядвиг и Янов, где ураганный этот звон остался жить в «Тадеуше», и потому не смотрит он на чернокудрых девушек, на золотого, в звездах Льва, и в бархатной неволе он шепчет про себя слова тоски, обиды, боли.

Рассвет в Венеции

Я в шесть часов утра шел утренней Венецией. Еще туман устлал серебряный венец ее. И кампанилы стан тянулся в небо млечное, одел ее туман, как платье подвенечное. Из сводчатых ворот по уличке <sic> Спаддариа шел заспанный народ в серебряное марево. Шел, думая про стол, шел с брюками <sic> опухшими, вперед, не глядя, шел, шел с головой опущенной. Шел, ящики неся в тратторию, к хозяину, шел, зная, спать нельзя, и не заснуть нельзя ему. На солнечных часах еще и тени не было, и сырость, как роса, закрыться шарфом требовала. Ночные дамы шли, с недосыпа осипшие, металл незвонких лир в свои карманы ссыпавши. Шла бедность, шла нужда на пoлдoроге к голоду, которой не нужда экскурсия по городу. А с каменных перил смотрели птичьи головы, то в пух своих перин, уткнувшись, спали голуби. На них садился снег, как пух, еще не узнанный, являлись к ним во сне кулечки кукурузные [567] . Все это в стороне я вижу из тумана. Вставать в чужой стране рекомендую – рано.

567

На площади св. Марии <sic! вероятно, Марка> продают кулечки с кукурузой для голубей. (Прим. автора.)

Флаги

Венеция, красив твой флаг, где Лев на синем поле! У стен со львами на углах я двигаюсь в гондоле. Канал или ладья сама мой разум укачала, но мне причудилось: дома привязаны к причалам. И эти – рядом, на мели, дворцовые громады — в действительности корабли таинственной армады. Чья тень мелькнула на носу? Кто искру в воду бросил? А окна круглые внизу — что, разве не для весел? Но из бойниц наискоски протянуты не пушки — здесь на древке висят носки и простыни для сушки, гирлянды мокрого белья, трусов, сорочек разных, от корабля до корабля развешаны, как в праздник. И лепкой дивною богат дворец над гнутым мостом — стоит, как парусный фрегат надутых ветром простынь! Но вот блеснула и рука, нет, ручка, из оконца, флажок батистовый платка повесила на солнце. И я увидел вензель «R», исполненный умело. О, все понятно мне теперь: он вышит для Ромео! Я разгадал дворцовый быт, проник в секрет фамильный — в палаццо этом бак кипит с водой и пеной мыльной. И там спиною к площадям с туманного рассвета стирает, ручек не щадя, на всю семью Джульетта. Я ей желаю всяких благ, плывя в своей гондоле, пока на солнечных часах спит Лев на синем поле.

Палаццо Дожей

В Палаццо Дожей входим мы. Но я осмыслил позже, что значит эта фраза: «Мы вошли в Палаццо Дожей». А это – в живопись войти, где вздыбленные кони, поверить в старые холсты с Венецией на троне; поверить в утреннюю синь, в корабль под парусами и в женщин с лицами богинь и с рыбьими хвостами; поверить в бронзовых рабов перед узорной дверцей; поверить в грозную любовь с кинжалом возле сердца; в Мост вздохов, в горестную дрожь в предсмертном коридоре, и в перстень, что бросает дож в сверкающее море. Узнав дельфина по хребту, когда ладьи трясутся, суметь поверить, что Нептун трясет своим трезубцем; поверить в умиленный взгляд Мадонны на младенца, в волхвов молящихся, в козлят, упавших на коленца; поверить в воинов, что тут стоят в сплошном железе, но верить не в господень суд, а в гений Веронезе. И не в тюремный сумрак дел, рассказанных о дожах, а в то поверить, что сумел вообразить художник. И в нашу сказку о Садко, и в гофмановы сказки, во все поверить здесь легко! Так убеждают краски.