Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

Вячеслав Шене

«Прядут безжалостные Парки…»

Прядут безжалостные Парки ………………………………. Созвездий многоокий хор Над площадью Святого Марка Согласный выводил узор. Был день веселый карнавала. Среди задумчивых лагун Весну Венеция встречала И пеньем, и бренчаньем струн. Поблекли радужные краски Дворцами огражденных вод. Со смехом в пестрый хоровод Стекались отовсюду маски. Дурманил праздничный угар, Влекли нарядные уборы, И сердца возбуждали жар Красавиц пламенные взоры. Очарования полна, Ночной владычица природы, Смотрелась южная луна В Адриатические воды; Под звуки нежных баркарол И грохот шумной сарабанды Ряды таинственных гондол Скользили по Canale Grande; И над зеркальной гладью струй Ладьям вдогонку посылали Венецианки поцелуй С мостов Риальто и Кавалли. Аккорды сладких серенад Мешались с музыкой бравурной; Певцы Италии лазурной Уже сошлись на маскарад. И каждый раз, как песня спета, Они при звоне мандолин Сбирали picсola moneta У разодетых синьорин. Вокруг полуденное море Свои раскинуло красы, И били медленно на Torre Del Orologio часы. В ту ночь, залив пересекая, Под равномерный шум весла, От Лидо, золотом сверкая, Гондола тихая плыла. В ней путник ехал одинокий, Глаза в пространство устремив, И

элегантный, и высокий, Лицом задумчив и красив. Среди подушек он парчовых Сидел, исполнен тайных грез. Его поспешно в город вез Каналов житель бирюзовых. Сирены выли тут и там; Искрясь цветными фонарями. От берегов и к берегам Ладьи тянулись за ладьями; Мигали тысячами глаз Небес полночные светила, Но ничего не веселило, Казалось, путника сейчас. Печальным созерцая взглядом Лагуны царственный простор, Веселый смех он слышал рядом. Но ни девиц наивный взор, Ни серпантина дождь без меры, Ни вапоретто ход вдали, Ни песни жгучие гетеры Его от дум не отвлекли.

Сергей Шервинский

Венеция

(секстина)

«Поедемте, друзья, на гладь лагун! Лазурь веслом сверкающим встревожим! Ведь не любить, пока наш голос юн, Венеции и песен мы не можем. Настройте строи виолинных струн. Без струн я не хочу быть даже дожем! Без струн я не хочу быть даже дожем! Подальше от Сан Марко! До лагун Недалеко! – не то бряцаньем струн Мы строгие мозаики встревожим… Я взял цветов. Кидать их в волны можем. Фиалки тем, кто белокур и юн! Фиалки тем, кто белокур и юн! Пусть Тициан сидит со старым дожем. — Но с нами Виоланта; песней можем Прославить нежный взор, – сапфир лагун! — Клянусь, сердца сегодня мы встревожим: Ее слова как серенады струн. Ее слова как серенады струн, Парча и смех. О, кто из нас не юн? Мы будущим веселья не встревожим!.. Мой будет бучентавр! Я буду дожем! Под гром литавр помчусь я вдоль лагун! Мы о судьбе загадывать не можем! Мы о судьбе загадывать не можем! Мы любим мессы, как и пенье струн. Наш круг благочестив, о, пусть он юн. Мы честь твоя, владычица лагун! И, правые пред папой и пред дожем, Сомненьями мы гладь небес встревожим! Сомненьями мы гладь небес встревожим! Не всё ль равно? Мы „завтра“ знать не можем, Кем будем мы, кто крючником, кто дожем! Но нам – Венеция и звоны струн! Люби любовь и музыку, кто юн! Поедемте, друзья, на гладь лагун!» «Старки». 18 августа 1913 г.

В Венеции

[Взошел посев, – пришлось нам жать… От этой глупости житейской Порой так хочется бежать, Бежать к лагуне венецейской. То было счастье, что ее Успел увидеть я, хоть кратко, Когда казалось грустным всё, А сердце так сжималось сладко… Той невеселою весной, Российские покинув долы, Зеленоватою волной Баюкал я корму гондолы. Какое наслажденье мне Мое безлюдье доставляло. Ничто, как в мимолетном сне, Печаль души не отравляло… Закончив вечером обед В гостинице американской, Менял я ресторанный свет На полумрак венецианский,] О, теплый полумрак ночной… На Riva dei Schiavoni Стоял я и дышал волной Морских соленых благовоний, И ветер прикасаньем крыл Ласкал мне волосы и шляпу… А лев безмолвный возносил Над морем бронзовую лапу. И было хорошо молчать… Лишь я, Венеция да море… Иль черную ладью качать Туда, к San Giorgio Maggiore, Где песни давних серенад Поют измученные девы, А путешествующий рад Внимать их скорбные напевы… Ему ль, пришельцу, не прощу? Он пьян от воздуха лагуны… Я сам так сладостно грущу, Заслышав голоса и струны! [В них что-то пламенное есть, И песня кажется веселой, И пестрых фонарей не счесть Над слишком громоздкой гондолой… Одни и те же лодки тут Звучат от музыки продажной, А утром мертвецов везут На остров под псалом протяжный…] Лежи, облокотясь на край Не накренив его налево, Безмолвствуй, слушай и вздыхай От венецейского напева… Вдали в огнях piazzetta… Там Звучит – вздымаясь – гул оркестра. Взнесен там Верди к небесам Бесалиеровским маэстро… Сливаются в единый гул Оркестр вдали и серенада… И я в них канул, утонул, И лучшего душе не надо… Я не один в ладье ночной… Я чувствую над сердцем узы И, одинокие, с тоской Уста целую призрак Музы. 21 мая 1917 г.

Четыре города

Сергею Соловьеву

Нет места на земле, к которому любовней Я был бы, чем к тебе, родимая Москва, Твоя мне дорога седая голова, Всегда к тебе иду с любовию сыновней… Подругой детства мне Флоренция была, Больная, чуткая и строже, чем другие. Она, как лилия, в моей душе цвела, Ей покровительствовала с небес Мария… Когда же юношеский пыл зажег мне кровь Мятежным праздников любви, страстей, мученья, К тебе, Венеция, о, первая любовь, Я уносил души безумные влеченья… Теперь, переходя срединный свой порог, Когда столь многое избыто и знакомо, С благоговением тебя я жду, о, Рома, О, Рим… Надежная ты пристань всех дорог, К вину минувшего привычному устами. На землю скорбную, не чуждый пилигрим, Но словно в дом родной, вступлю в твой мир, о, Рим, Шумящий водами, глаголящий крестами, Проливший мирру роз на мрамор алтарей, И вам я поклонюсь, проникнув в вечный улей, О, Юлий [578] древности, и ты, о новый Юлий [579] , — В печальном золоте кампанских ноябрей… 1917 г.

578

Юлий Цезарь. (Прим. автора.)

579

Папа Юлий II. (Прим. автора.)

Гондола

Когда по Сухоне я плыл и по Двине, Где лиственниц леса и рек разливных дюны, Пузатые баржи там понравились мне, — Но более люблю я гондолу лагуны… Моей Венеции бесшумная ладья! О тихая стрела! Словно скорбью, одета Черной ты бахромой. Люблю твой траур я. Нарочно создана, чтоб баюкать поэта, Немая гондола, под арками мостов Скользящая своим серебрящимся носом. С нее внимать легко звукам многоголосым, Житейской музыке каналов и домов, Где сопрани звучат под певучую скрипку. Как мило с гондолы в вечерний миг улыбку Красавице дарить!.. В поворотах, где сор И мшист нагих дворцов угол заплесневелый, Мой гондольер, слегка склонясь в рубахе белой, Гулкий крик подает, и встречный гондольер Ему ответствует, и, рядом проплывая, Проходят гондолы, не задевая края… ……………………………………………………………. Май благодатный был, когда я одиноко Томился от лучей венецианских звезд. В воду текли цветы из-за стены высокой, И тени с говором скользили через мост, Одеты в белое… Сомненьями не мучим, В накрененной ладье, южной ночью дыша, Я мира пил красу, и в городе певучем Цвела так сладостно влюбленная душа!

Язык Венеции

Нет музыки нежней, чем говор человечий, Но в повседневности шумливых наших дней Мы в четырех стенах людские слышим речи, То крик оратора, то диалог друзей… Но в странном

городе на берегу лагуны, Где с морем венчаны, медлительные луны Баюкают в ладьях благоуханный май, — Там говору людей на воле ты внимай. Где тихие мосты, где до морских окраин Доносится удар гигантовых часов, Где каждый стройный миг из тишины изваян, Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов, — Их гулко отдают зеленые глубины… Язык Венеции, как рокот голубиный, Тех смирных голубей, чей легкий трепет мил Плечу туриста… Я и каждый их кормил На знойной площади у Марковых подножий, Где, виден издали, исконный Вены враг, На мачте треплется красно-зеленый флаг Турина юного над ветхим градом дожей…

К сторожу церкви Сан-Джорджо Дэи Скьявони

Еще ты жив ли, мой единственный приятель В Венеции? Ужель роковая война Тебя оторвала от твоего окна, Не для того, чтобы пополнить, – мой создатель! — Смелых колонн ряды, что альпийскую грудь Дробят, предведены седовласым Кадорной, — Ты был уж слишком стар, – но смерть могла спугнуть Тебя, и, может быть, уже на лодке черной По лагуне твой прах увезли в тишину Морского кладбища твои внучата, дети И семейные все… Я помню: в ту весну Я любил посмотреть, как ты рыбачьи сети Сшиваешь сморщенной и узлистой рукой, По подоконнику протягивая ногу, Которую томят ревматизмы в пустой, Но славной церкви. Здесь уже не служат богу Давно… Алый шарф повязав, одиноко Небритый здесь сидишь… Ты рассказывал мне, Как жил художник тут из России далекой, Что чай обильно пил, что только по весне Уехал, что с тобой распростился как с другом… Я в болтовне твоей всего не понимал, Но полнилась душа блаженнейшим недугом… Сан-Джорджо! Милый храм, и уютен, и мал, Полутемный, блестит вековой позолотой… Карпаччо на стенах прилежною работою По фризу нам явил простодушный рассказ: Там братья прах несут почившего в восторге, А там, копьем разя, проносится Георгий На фоне города в передвечерний час.

Венецианская дева

С. С. Заяицкому

Я знаю: позы ты не принял иезуитской, С негодованьем ты не станешь отвергать Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий, Где только памяти хочу я помогать… Ты помнишь милых дев Венеции любезной? Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной, Невольно юношу таинственно влечет Под арку темную гигантовых ворот, Где извивается шумливо Мерчериа. В ней движется толпа, а в окнах кисти бус, Мозаик пестрота пленяют чуждый вкус, Со львом апостольским тисненья дорогие И слава поздняя муранского стекла… А там стоит она, таясь из-за угла, Мещанка по лицу, по стану королева, Венецианская пленительная дева, Которая меж нас своей добычи ждет… Иль страстью на тебя уста их не дышали? Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали, И в переулок вдруг нежданный поворот, И смех заманчивый, и низкий тэмбр альта, — И здесь у Сан-Дзулиан иль около Риальто Идет к ней юноша и предлагает сесть В немую гондолу, чтоб вместе ночь провесть. Вот отданы пути случайной Ариадне… Нет города нежней, но нет и беспощадней Венеции! Ее причудливая сеть, Где триста мостиков не устают висеть Над бездной роковой канальца иль канала, Таит до наших дней и Шейлоков немало, И всяких нор, куда полночная краса. Увозит юношей, – храни их небеса!.. Ладья, накренена, скользит стрелою; скоро Уж пройден Вендрамин и золотой Ка д’Оро, Но вот красавицы корыстный произвол В ущелье мшистое любовный пыл увел, Уж гондола скользит по темным переулкам. Вот церковь проплыла, мелькнув во мраке гулком Сырой стеной. Кругом безлюдно и темно, Лишь ругань сыплется в открытое окно, Крик женский иногда пронзает воздух влажный, Да изредка удар иль поцелуй продажный… Ах, страшно!.. Что ему прелестный шепчет рот На языке чужом? Вот новый поворот, И приоткрыла дверь им грязная трущоба… Здесь вместо ложа ты найдешь… не крышку гроба, — А смерть безвестную, бескровной раны боль И для нетления лагунной влаги соль… А этот кто такой, стоит, в кармане роясь? Наверно, у него кинжал заткнут за пояс?! Решетка для чего у черного окна? И в доме почему такая тишина? О, бедный юноша! Промолвив «buona sera», Уже красавице он кинул кошелек, Из лодки не встает и молит гондольера, Чтоб поскорей его отсюда он извлек… Отелло, Джессика, ридотто, Казанова!.. Проклятый романтизм! Нет, на пьяцетту снова, Где плавная толпа, где шумные кафэ, Где речь звучна, как стих в Торкватовой строфе, Где гондолы толпой бескрылой присмирели, Где чопорно царит роскошный Даниэли И, с лошади следя беспечные часы, Взмывают короля крученые усы… Так, Заяицкий мой, ты жив, и я доволен, И даже ни душой, ни телом ты не болен, И ныне легкий нрав исправить собрался… Увы, проглочен крюк, натянута леса. Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном, Предвижу, будешь ты почтенным и семейным, И скоро, скоро уж на свадебных пирах, Наверно, у тебя я буду в шаферах… Но, верю я, тебя семейные обузы Не вовсе отвлекут от дружественных уз, И поэтический наш сохранят союз Навек любимые и праведные музы!..

У моста вздохов

Однажды, обратясь к Понтэ дэи Соспири, Я склонился на мост, чей влажный парапет Стал блестящим от рук за четыреста лет, И за спиной моей волна лагунной шири Плескалась тихо… Миг тот черный помню я, В Венеции, где мы так редко брови хмурим!.. Исполняя закон, зеленая ладья В этот миг подплыла ко входу древних тюрем, И на лодке сидел меж сабель наголо Преступник в кандалах, большой, красноволосый, В разорванном холсте. Страдание свело Ему конвульсией скулу и нос курносый… Им убит человек? Чужой расхищен скарб? Обесчещена ль им на Мурано невеста? Иль с моря негодяй босой агенобарб, Завернувший сюда из гавани Триеста, Чтоб по Венеции звон разнести оков?.. Был прочитан приказ. Слова звучали четко. И гулко звякнула тюремная решетка, И промозглую пасть на миг открыл засов, — И зверь вдруг заревел, и мускулы надули Белесые бугры… Кусал он цепь свою, Завопил, зарыдал и грохнулся в ладью, — Но тут три пары рук солдатских протолкнули Его в колодезь тьмы… И томительный вздох Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе Изящного моста… Гранит, одетый в мох, Вдруг призраком возник из молчаливой зыби Веков и вод. Тюрьмой неизбывной стоит Любимица любви и томных дилеттантов! Явью чудится нам согревший мрамор плит, Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов…

Дитя Венеции

На плитах каменных, соседствующих с влагой, Где днем и ночью спит слепой старик с багром, Где часто ветреник проходит с тонкой шпагой, Сопровождаемый всегда ростовщиком, — Ты свет увидела, и знала ты измала Прикосновенье лишь к ногам горящих плит, И жалась, смуглая, к подножью пьедестала, Где мнится путнику звон вычурный копыт Коня роскошного, на коем рыцарь бритый С лицом Нечистого и панцырем покрытый Жезл в бронзовой руке налево повернул. Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул Томивших радостью тебя богослужений, Месс с причтом золотым у дожеских гробниц, Здесь лет в четырнадцать ты припадала ниц, Молясь: боялась ты соседских осуждений За мимолетный грех, приплывший на корме С веслом плескающим, свершенный в сладкой тьме Апрельской полночи у храмовой абсиды… Ты из объятий тех гроша не унесла, — Лишь сладострастный плеск влюбленного весла Да сердце полное младенческой обидой. А после в кружевном большом воротнике Сияла во дворцах, окружена рабами, Виолам праздничным внимала вдалеке, Томилась и цвела беспутными ночами, И золото волос твоих пленяло кисть, И славили твою беспечную корысть… Когда же ты была застигнута нежданно Болезнью, старостью, забвеньем, нищетой, Перевезли тебя на лодке безуханной Под алым рубищем лагуной голубой, И дочь твоя, дитя, которой ты не знала, На плитах каменных под ливнями дрожала, Похожа на тебя, курчава, как и ты, Дитя лагунное красы и нищеты… Дитя Венеции! Тебя я знаю ныне. Когда с Бедекером исписанным к картине Прославленной я путь причудливый ищу, Среди убожества о прошлом не грущу, Хотя и не забыв совсем о Чайльд Гарольде, Склоняюсь, проходя, под влажное белье, Из переулка вдруг мне личико твое Мелькнет, и слышу я привычный возглас «Soldi!», Как легкий ветерок по струнам тростника… Но, помня издавна все наставленья гидов, Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав, Вхожу в прохладный храм, – взволнованный слегка, — И прямо к алтарю иду без колебанья, Где фра-Антонио уж обещает стать Мне на день идолом научного мечтанья, — Так изумительно умел он птиц писать…