Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

Владимир Торопыгин

«Вода вдоль колоннады немо…»

Вода вдоль колоннады немо на площадь хлынула опять… Венеция – одна, как небо, другой такой не отыскать с каналом Гранде в камне сером дворцов, уснувших вечным сном, с певучим криком гондольеров и криком чаек под окном… Но и в таком необычайном сосредоточье красоты я нахожу – как бы случайно — давно знакомые черты. Канал, мерцающий и дымный, мост и вода, как тетива, мне кажутся канавкой Зимней, а вся лагуна – как Нева. Венецианка-длинноножка над зеленеющей волной идет в резиновых сапожках, как ты по лесу в дождь грибной.

Александра Тулунова

Венеция

В Венеции

мы не были с тобой. Но, может быть, в каком-то сновиденьи На набережной в час уже ночной Мы, юные, шептались в упоеньи? Сверкнув улыбкой, лодочник простой Нас пригласил уплыть с ним по теченью. И о любви он пел с такой тоской, Что душу нам перевернуло пенье. «Ой! ой!» – на повороте он взывал. Канал дворцы жилые отражал… Не помнится, где плыли мы потом? Причалив там – куда ушли вдвоем? В Венеции ты был со мной иль не был — Об этом знают только сны и небо…

Петр Успенский

Венеция (из путевых набросков)

Быстро несутся гондолы, Мягко скользя по волне. Чудный напев баркаролы Издали слышится мне. Там, где уснувший Риальто Мрачно навис над водой, Чей-то прелестный контральто Мягкою льется волной. Вот под мостом показалась Барка с оркестром певцов; Чудное пенье раздалось… Все это мне рисовалось Грезой чарующих снов. Рядом огней разноцветных Барка кругом убрана; Массою блесток несметных В море дробится луна. Бледным мерцаньем одета, Площадь Соборная спит; Дремлет во мраке Piazetta; Полночь на башне звучит. Замер Palazzo Ducale — Памятник злой старины; Вот, отражаясь в канале, Окна темницы видны; Мрачные, темные своды, Страшно тяжелая дверь… Это – могила свободы… Лучше ль, однако, теперь?!.. Спят боковые каналы, Мрачно чернея меж стен; Тайной полны их анналы [575] , Пытками, рядом измен… Кровью полны их страницы!.. Дальше! Теперь нас зовут Чудные трели певицы — Там, где гондол вереницы К барке с оркестром плывут. Здесь по волнам озаренным Весело радостно плыть; Хочется быть здесь влюбленным, — Да и нельзя им не быть: Негой любви и отрады Южная ночь так полна; Страстно звучат серенады; В море дробится луна… Венеция, 1899 г.

575

Летопись. (Прим. автора.)

Александр Федоров

Венеция

Как черный призрак, медленно, беззвучно Скользит гондола. Тонкое весло Вздымается, как легкое крыло, И движется, с водою неразлучно. Блестит волны бездушное стекло И отражает замкнуто и скучно Небесный свод, сияющий докучно, Безжизненный, как мертвое чело, И ряд дворцов, где вечный мрамор жарко Дыханьем бурь и солнца опален. Венеция! Где блеск былых времен? Твой лев заснул на площади Сан-Марко. Сквозят мосты. Висит над аркой – арка. Скользит гондола, черная, как сон.

Татьяна Филановская

Осенняя Венеция

Я иду вдоль Канала По Венеции Дожей, На Васильевский остров Щемяще похожей. Словно тронуты струны Чьей-то легкой рукой, Влажный ветер с лагуны И туман над рекой, И гранит этот мокрый, Те же мостики, львы — У Фонтанки, у Мойки И в разливе Невы. Но нельзя обернуться И потрогать нельзя, На речном пароходе, По Каналу скользя. Я на площадь Сан-Марко Выхожу не спеша. По-сентябрьски не жарко, И томится душа. И в тоске этой острой Слиты радость и грусть, — На Васильевский остров Больше я не вернусь.

Борис Филиппов

«Тиной и рыбой несет от каналов…»

Тиной и рыбой несет от каналов, и коты здесь не дикие, как в Риме, а сытые, очевидно, одним запахом густой и едкой ухи Венеции. Полосатые тельняшки гондольеров облегают торсы обрюзгших атлетов, и вода полощется повсюду, — зеленый навар злато-бурой отставной царицы, нежащейся на изумрудном ковре Адриатики. На площади Святого Марка оркестрики ресторанов играют

вальсы Штрауса и Грека Зорбу, и скрипач вдвое складывается в поклоне публике, лакающей пиво и кока-колу. А официанты с лицами Сенек и Платонов на лету подхватывают грошовые чаевые, и даровые слушатели-венецианцы толпятся поодаль, хлопая музыкантам оглушительно-дружно. За день набегаешься по хоромам и храмам до мозолей кровавых и кровавого пота, а вечером слушаешь на каналах гармошку и хрипотцу певца, уставшего за день.

«Глоток вина, горбушка хлеба, винограда кисть…»

Глоток вина, горбушка хлеба, винограда кисть — и облака над дремлющим Торчелло… Все зелено. И старый гондольер, зевая, крестит рот над тинистым каналом. А ящериц! – не счесть их средь камней и даже в придорожной траттории. А в храме солнечном на небе золотом синеют Богоматери одежды. И черти синие беззлобно и слегка терзают грешников — по долгу службы только: ведь грех на Адриатике необорим, а жизнь так сладостна под твердью изумрудной… И снова небо, Адриатика, земля обильная, любимая…

Нина Харкевич

«Венеция, видавшая все виды…»

Венеция, видавшая все виды И Дожей, и Австрийцев, и Склавон, Из-за приезда Fr"aulein Doctor Лиды Вдруг поняла, что все летит вверх дном. Сыскать в Музеях невозможно гидов, Хранилища искусства опустели, На пароходике удрали все на Лидо (Уж очень все купаться захотели!). И по ночам напрасно хочет немчура, Чтоб при луне их в гондолах возили. Исчезли гондольеры… но куда? Увы! И те на Лидо все уплыли. И кто в медовую луну Сюда приехал, без оглядки Жену бросает на плацу, На Лидо мчит во все лопатки — – – Среди пустующих домов Одна лишь тень безмолвно ходит… Она без шляпы, без очков — Покоя ищет – не находит! — Шлет нижайший всем поклон Ядовитый ваш Скорпион.

Владислав Ходасевич

«„Вот в этом палаццо жила Дездемона…"»

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…» Все это неправда, но стыдно смеяться. Смотри, как стоят за колонной колонна Вот в этом палаццо. Вдали затихает вечерняя Пьяцца, Беззвучно вращается свод небосклона, Расшитый звездами, как шапка паяца. Минувшее – мальчик, упавший с балкона… Того, что настанет, не нужно касаться… Быть может, и правда – жила Дездемона Вот в этом палаццо?..

Полдень

Как на бульваре тихо, ясно, сонно! Подхвачен ветром, побежал песок И на траву плеснул сыпучим гребнем… Теперь мне любо приходить сюда И долго так сидеть, полузабывшись. Мне нравится, почти не глядя, слушать То смех, то плач детей, то по дорожке За обручем их бег отчетливый. Прекрасно! Вот шум, такой же вечный и правдивый. Как шум дождя, прибоя или ветра. Никто меня не знает. Здесь я просто Прохожий, обыватель, «господин» В коричневом пальто и круглой шляпе, Ничем не замечательный. Вот рядом Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик С ведерком и совочком примостился У самых ног моих. Насупив брови, Он возится в песке, и я таким огромным Себе кажусь от этого соседства, Что вспоминаю, Как сам я сиживал у львиного столпа В Венеции. Над этой жизнью малой, Над головой в картузике зеленом, Я возвышаюсь, как тяжелый камень, Многовековый, переживший много Людей и царств, предательств и геройств. А мальчик деловито наполняет Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно! И с легким сердцем я припоминаю, Как жарок был венецианский полдень, Как надо мною реял недвижимо Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах, А надо львом, круглясь и розовея, Бежало облачко. А выше, выше — Темно-густая синь, и в ней катились Незримые, но пламенные звезды, Сейчас они пылают над бульваром, Над мальчиком и надо мной. Безумно Лучи их борются с лучами солнца… Ветер Всё шелестит песчаными волнами, Листает книгу барышни. И всё, что слышу, Преображенное каким-то мудрым чудом, Так полновесно западает в сердце, Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо, И я смотрю как бы обратным взором В себя. И так пленительна души живая влага, Что, как Нарцисс, я с берега земного Срываюсь и лечу туда, где я один, В моем родном, первоначальном мире, Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то — И обретенным вновь… И еле внятно Мне слышен голос барышни: «Простите, Который час?»