Вензель твой в сердце моем...
Шрифт:
А город смотрел на жителей, куда-то спешивших, дыша с ними в одном ритме, подгоняя их и воодушевляя, но никогда не двигался с места. Он, застывший во времени, словно был той самой грёзой, которую не изменить, не подчинить и не приблизить. Он просто был, создавая воспоминания молодых, на полной скорости мчавшихся вперед. К окнам, бессонным ночам и долгому ожиданию чего-то неведомого. И только старики знали, что лучше никуда не спешить.
Так же, как все, она выходила из дома в полдень. Покидала одинокую квартиру с сотнями старых виниловых пластинок и массивным, занимающим четверть комнаты патефоном. Оставляла на попечение такой же полуживой,
Она вспоминала.
Вспоминала, как когда-то давно такой же бодрый мальчишка смеялся над шутками друзей из элитного военного отряда. Как он так же переругивался с любимой девушкой. Как его светлые вихры развевались на марш-броске — совсем как у детей, спешивших к счастливому будущему…
Колонелло до счастья добежать не смог. Юность исчезла, не сумев воплотить мечты в реальность.
Она вспоминала, вдыхая дым заводов, как горели деревни и города. Принюхиваясь к ароматам выхлопных газов, отгоняла воспоминания о запахе оружейной смазки и автоматных очередях. Улыбалась бесконечному синему небу, такому же, как тогда, когда патефоны еще не считались редкостью…
Никто не знал, сколько ей лет. Все давно позабыли, как и она сама. Старуха. Любительница кошек, классической музыки и хороших книг. Вот только глаза давно уже не могли читать дольше двадцати минут за один подход, да пальцы дрожали, пытаясь поставить иглу патефона точно на начало пластинки.
Патефон ей подарил Колонелло.
Она любила смотреть, как игла плавно взмывала на волнах винила, словно шхуна, бороздившая море в шторм. Но терпеть не могла слушать шипение, вырывавшееся из-под нее, когда пластинка заканчивалась. Тогда она нетерпеливо поднимала иглу, останавливая ее бег, и шептала иссохшими губами: «Это еще не конец».
Она ждала чего-то, как и все старики, но, в отличие от них, говорила, что на тот свет ей еще рановато. Ведь ее друзья, возможно, еще придут сообщить, что их миссия наконец выполнена и они могут отправиться по домам…
Когда-то, множество зим назад, она потеряла семью в военном конфликте. И обрела новую, вступив в регулярные войска. Колонелло и Лар Милч, двое военных, ставших ее новой Родиной, теми, к кому она всегда могла вернуться… они исчезли. Растворились в дымке времени, словно их и не было. Лар была ей как сестра, но ушла из отряда не попрощавшись. Колонелло ушел следом за женщиной, которую любил, оставив названую сестру в одиночестве. Он сказал лишь, что защитит Лар и вернется. Но не вернулся.
А годы бежали вперед, сметая лавиной воспоминания и мечты и оставляя после себя лишь старые пластинки да потрепанные книги, которых в крохотной квартирке Мадрида становилось всё больше. Как-то незаметно казарму сменила продавленная тахта, скрипучее кресло-качалка и слишком высокий торшер. Вместо формы худощавое тело скрыл потрепанный спортивный костюм. Черные волосы сменили цвет на цвет пепла. А надежды присыпало прахом, разгоняя по крови вирус обреченности.
«Я защищу Лар и вернусь».
Зачем ждать того, кто не выполнит обещание? Зачем ждать того, кто не сможет найти дорогу домой? Его Ариадна не дала ему нити — она сама попала в лабиринт Минотавра. Они сгинули в нем оба. Так зачем же ты всё еще чего-то ждешь?..
Мадрид
Каждый день старуха проходила по новому маршруту, забывая, где была в прошлый раз. Дома сливались в монотонный, неинтересный пейзаж, и она не хотела вспоминать его. Но присматривалась к каждому прохожему, к каждому окну, к каждой проезжающей по магистрали машине. Словно искала кого-то, кого невозможно было найти.
Дома мяукала кошка, наматывал электрический счетчик бесконечный километраж, скрипело кресло, потревоженное сильным порывом ветра, прорвавшимся в незапертое окно. А время неумолимо бежало вперед, шепча старухе, что надеяться не на что.
Ничем не примечательный день, такой же, как все остальные, подкараулил город вместе с восходом. Солнце разлило по мостовым сполохи кармина, и в это кровавое море, будто в ванну графини Елизаветы Батори, устремились горожане. Они выстраивались в армады, поднимали якоря и мчались на полном ходу к сотням пристаней, ждущих их, как Ассоль. И только старики, как всегда, никуда не спешили.
Она брела по мостовой, шаркая стоптанными кедами и прислушиваясь к неровному биению собственного сердца. «Давай-давай моторчик! — беззвучно шептали истрескавшиеся губы. — Рано нам с тобой на тот свет! Пожужжи еще, голубчик. Кошка моя жива еще, вот и мне не стоит торопиться, а то кто же ее приютит? Да никто. У нас сейчас с этим строго: завел животинку — будь добр похоронить ее сам, а то загнется в сточной канаве. Да и ладно. Всё равно мне еще нельзя отдавать концы. Работай, моторчик, я ведь обещала дождаться…»
Мимо нее пронеслась девчушка на велосипеде. Старуха вздохнула, заправила за ухо седые паутинки, выбившиеся из редкого пучка, и улыбнулась. Не воспоминаниям — надеждам на то, что где-то еще жив парнишка, так же лихо рассекавший дороги на военном мотоцикле. Но время взяло свое, отозвавшись болью в изъеденных солью суставах, и старуха двинулась в путь. «Слетай с костей, коррозия! Обращайся в труху! Нечего на мне свои метки ставить, будто на просроченном товаре. Я еще повоюю. На этот раз — с собой и с такой же костлявой, но куда более древней Старухой. Пока воюешь, значит, еще живешь. А как воевать перестанешь, значит, уже и бороться не за что. Всё ушло. Одна могила осталась. А мне на тот свет рановато».
Солнце играло в прятки с облаками, танцуя на старых пыльных окнах переулков яркими бликами. Старуха вышла на широкую улицу и неспешно двинулась по одной ей известному маршруту. А впрочем, она, возможно, и сама не знала, куда несли ее ноги, исколотые сотнями игл спазмов. Мимо неслись на всех парусах прохожие, она всматривалась в их лица, но снова ничего не менялось. А впрочем…
Колонелло.
Старуха замерла, глядя вперед неверящими глазами. Мутная пленка, подернувшая серую радужку, словно растворилась. Глаза заблестели, заискрились, как окна в переулке. Пыльные, но еще живые. Морщинистые пальцы задрожали, сердце сделало тройное сальто, как заправский циркач.