Вензель твой в сердце моем...

Tamashi1

— Зря надеешься, я изменился, — усмехнулся он.

— Я знаю, — эта игра в подколы когда-то изрядно действовала на нервы обоим, но отчего-то оба ее любили. Любовь слепа, да еще и глупа… — Ты совсем не такой, как прежде. Но костяк всё тот же. Вот и не позволь ему сгнить в моей земле. Уезжай, тебе здесь не место. Эта страна не для тех, кто не умеет есть вафельные надгробия с искренней улыбкой на губах.

Всё изменилось. Раньше она просила его остаться, даже несмотря на его непонимание местных традиций. Но он уехал. Сейчас просила покинуть страну… А он?

Он молча вглядывался в пустые черные сетки, прятавшие лицо любимой женщины, иллюзорная ненависть к которой рассыпалась в прах, но не мог увидеть знакомый блеск глаз — слишком темно было под маской, и солнце не хотело туда заглядывать. Может, она просто не хотела, чтобы он увидел, насколько тяжело дались эти слова? Или?..

Она рассмеялась.

— Ладно, я поняла. Ты мне не веришь. Но, прости, это правда. Скоро я выхожу замуж за сына пекаря, помнишь его? Он давно ко мне клинья подбивал, всё ходил, как койот вокруг поля боя, и облизывался. Ну и за пять лет как-то наоблизывался на мое согласие.

— Ты выходишь за эту тряпку?! — у мечника не осталось слов. Такого он и представить не мог… Консуэлла вздохнула.

— Не мой тип, знаю. Но после болезни мне нужен был уход и внимание, а Диего умеет заботиться. Так что предпочтения мои несколько изменились, и сильным, но далеким мужчинам я предпочла надежную «тряпку».

Тишина, ветер да сладкие ароматы разложения. Мармелад таял под солнцем, надежда тлела в своем кургане, больше не мечтая о спасении. Она окончательно умерла в миг, когда торговка звонко и чисто, весело и уверенно рассмеялась и сказала: «Но ты ведь не будешь грустить, ты ведь самый сильный мужчина, что я знаю!» Он не грустил. Но и не ненавидел. А разочарование от едва не пойманной надежды страшнее алого пламени жгучей ярости. Оно монотонно и постоянно, в отличие от ярких, но недолгих вспышек… Если, конечно, не сумеешь преодолеть самого себя.

Генкши усмехнулся.

— Тогда прощай, Консуэлла. Прошлому и правда лучше оставаться в прошлом. Вот только не думай, что можешь запретить мне приезжать в страну: у моего хозяина здесь дела, так что это поважнее твоей заботы о моем иммунитете.

— О, боюсь, к неисполнению долга у тебя куда более сильный иммунитет, чем к Мексике, так что я даже пытаться спорить не буду! — она подняла руки, словно сдаваясь, а он хотел лишь одного — сорвать с нее маску и заглянуть в глаза. Так просто… и так невыполнимо сложно. Ведь он сильный мужчина и отказ примет достойно.

— Правильно. Не спорь. Мы всё равно больше не увидимся.

— Это точно, — ответила Консуэлла как-то безразлично, и Генкши бросил:

— Смотри, не растопчи будущего пекаря своим отношением.

— О нет, ни за что, — всё так же тихо и спокойно ответила она, а затем взяла вафельное надгробие, быстро распаковала и весело предложила: — Эй, ты ведь всегда отказывался от моих сладостей! Но возьми одну на память. Может, ты ее и не съешь, но хоть друзьям за границей покажешь. У меня теперь есть поверье, кстати! Если получить сладость со своим именем, которое я напишу с закрытыми глазами,

она принесет удачу! Особенно если съесть ее, но это уже детали. Ну так как?

— Без разницы, — эти мерзкие гротескные фигуры ему никогда не нравились, а уж писать свое имя на них он и вовсе никогда не позволял. Но сейчас… почему бы и нет? Они уже не вызывали яростного отторжения. — Если хочешь, пиши.

— Отлично! Это мой тебе подарок на День Мертвых. Ну, или в честь нормального прощания, — ответила женщина, неспешно выводя на гладкой многослойной вафле имя. Черная глазурь, выплескиваясь из крошечного шприца, складывалась в немного неровные, но изящные буквы. Старательно жмурясь, торговка писала имя, которое ни разу за встречу не решилась произнести.

«Генкши». Мечник хмыкнул. Теперь у него был собственный приносящий удачу сладкий могильный камень.

— Прощай, Консуэлла.

— И тебе всего хорошего, попутный ветер в помощь! — рассмеялась она.

Мужчина взял протянутую сладость, так и не коснувшись пальцев торговки. А затем быстрым, очень быстрым шагом направился вверх по улице, не оглядываясь. Его провожали переливы веселого смеха, с каждой секундой становившегося всё более фальшивым. А затем он услышал задорное, тягучее:

— Черепки, косточки, саваны! Не проходите мимо, пока живы! Потом может быть уже поздно…

Ветер разбросал совет по окрестным улочкам, поглотившим мечника, и подарил безлюдному переулку тишину. Лишь одна фигура неподвижно стояла в самом центре пыльной асфальтовой дороги и дрожащими пальцами скользила по изящным белым сахарным костям.

— Дорогая, это ведь был тот? — из соседнего дома выбежала юркая, быстрая, словно полевая мышь, худощавая женщина и, подскочив к торговке, застыла в ожидании.

— О да, он самый, — вздохнула та.

— И ты его простила? Он ведь бросил тебя, оставил! О, Санта Мариа! Ну как ты можешь быть столь мягкосердечна?

— Любовь — довольно беспощадная штука, — отмахнулась Консуэлла. Ее пальцы уже не дрожали.

— Но почему тогда ты не приняла его предложение? Пусть после болезни у тебя на лице остались те шрамы, пусть у тебя не всё ладно… но попробовать можно было бы!

— Дорогая, ты слишком оптимистична, — фыркнула Консуэлла. — Видела его? Что скажешь? Как сможешь охарактеризовать?

Ее подруга призадумалась, глядя на серое жаркое небо, и наконец ответила:

— Породистый. Вот про таких как раз так и говорят. Стать, мачизм, сила… Порода чувствуется сразу.

— Вот именно. Не думаешь же ты, что женщина в маске-черепе сможет сопровождать такого мужчину по улицам другой страны? — вздохнула она и сдвинула маску на лоб. — Пять лет прошло, я уже привыкла. А вот ему привыкать к подобному не стоит. Не стоит даже видеть. Пусть помнит веселую красавицу Консуэллу. А затем пусть отпустит память и найдет замену. Он ведь не только сильный — чувство долга перевешивает все остальные качества. И пойми он, во что меня превратила болезнь, мог бы решить позаботиться из чувства долга. И сломал бы себе жизнь.