Вернуть мужа. Стратегия и Тактика
Шрифт:
Каждую неделю в бабушкину квартиру приходила прибираться Галина Семеновна, наша с Максимом помощница по хозяйству. О! Точно! Я беру телефон и звоню ей.
– Галина Семеновна, здравствуйте!
– радуюсь я, услышав ее тихий голос.
– Здравствуйте, Варенька!
– Галина Семеновна искренне рада.
– Вы..
– не знаю, как начать разговор, - вы сможете по-прежнему приходить к бабе Лизе убираться? Я теперь здесь живу и одна не справляюсь.
– Конечно, Варя, я сама хотела вам предложить, - женщина несколько секунд как будто мнется, подбирая слова.
– Только неловко было вас беспокоить, раз вы.. домой не приезжаете.
– Ну, пока здесь мой дом, - отвечаю я, сама удивившись
– Я уже свободна сегодня, - говорит Галина Семеновна.
– Максим Константинович дома не обедает и не ужинает. Только утром горячий завтрак, как всегда. Так что я уже свободна. Уборку у вас.. тут делала в пятницу. Сегодня вот уже и пропылесосила, и пыль вытерла.
Галина Семеновна еще пару минут перечисляла все, что успела сегодня сделать, а мои тараканы уже показывали мне листовки со словами "дома не обедает и не ужинает" и предлагали подумать, где именно он, Максим Константинович, это делает. И с кем.
– Приедете сегодня?
– перебиваю я женщину, затыкая рот тараканам.
– Через час буду, - уверяет Галина Семеновна.
И ровно через час она звонит в мою дверь. В квартире возрождается жизнь: шумит вода - перемывается сервиз, гудит пылесос - чистятся ковры, звенят хрустальные капельки-подвески - купается в ванной люстра.
– Окна мыть?
– спрашивает Галина Семеновна, оторвав меня от рассматривания старых документов, писем, открыток. Вызвав помощницу, я с чистой совестью решила разобрать старые бумаги в ящиках бабушкиного шкафа. Год собираюсь это сделать. При бабушке и речи быть не могло, чтобы я залезла в этот ящик. "Это личное", - говорила она.
– Окна?
– растерянно переспрашиваю я, посмотрев на окно гостиной.
– Не знаю, как скажете.
– Надо, - говорит она, настаивая.
– Я месяц назад их мыла.
– Как скажете, - повторяю я, не в силах оторваться от одной открытки.
Это обычная почтовая открытка, поздравительная, новогодняя, со Снегурочкой в ярко-голубой шубке и красногрудыми снегирями. На ней незнакомым мне почерком написано: "Миша! С Новым годом тебя! Передай (знаю, не передашь) привет и пожелания здоровья Елизавете Васильевне и Варе. Я готова к разговору, к встрече в любое время и на любых условиях, которые ты предложишь. Поблагодари Риту за ... Валентина."
За что благодарила Риту моя мама было не прочесть: эти слова были зачеркнуты жирно, размашисто, словно делали это нервно, озлобленно. Почему зачеркнуто? Если это папа, то
почему просто не порвал и не выбросил? Если бабушка, то почему хранила столько лет? Всматриваюсь в почтовый штамп. Открытке девятнадцать лет. Это мне было десять. Три года, как она ушла. И я отчетливо помню, что никто мне привет не передавал. Никто и никогда ничего не передавал мне от моей мамы.
Начинаю перебирать каждый листочек. Вот письма прадеда Василия жене и дочерям с фронта. Вот папины письма бабе Лизе из армии. Вот мои два письма бабушке и отцу из летнего лагеря. Одно я написала в первый день с просьбой забрать меня. Второе во второй день с требованием забрать меня. На третий день бабушка уговорила отца отдать меня ей на лето. Отец проорался о том, что эта "избалованная девица так никогда не социализируется и не научится дисциплине", что "ее никто замуж не возьмет - она и борща приготовить не может". Мои аргументы - в лагере не учат готовить борщ, были встречены контраргументом - "там учат многому другому". Баба Лиза осторожно стала рассказывать папе про Артемку из второго подъезда, хорошего такого мальчика из профессорской семьи, которого в лагере научили курить и материться. Папа посмотрел на свою мать волком и ответил, что "лучше так, чем воспитывать тепличное растение". Бабушка посмотрела на сына строго и вежливо, попросила его
Вот еще одна открытка, очень старая, 1954 года. Первомайская. За столом, покрытым белой скатертью, у распахнутого настежь окна, в которое заглядывает пышно цветущая яблоневая ветвь, сидит девочка-пионерка в школьной форме с белым фартуком, макает перо в чернильницу и пишет поздравление. Подписано это первомайское чудо "Миша". И это не мой папа, он родился в 1964 году. Это от Михаила Ароновича!
"Лизонька, сегодня я не спал до утра, все думал, как порадовать тебя в этот первомайский день. Приглашаю тебя на прогулку по нашим местам. Тебя ждет сюрприз. Надеюсь, приятный".
Тоскливо-счастливое чувство любви к этим двум людям вызывает першение в носу. В ящике еще много писем и открыток, чтобы прочесть их все не хватит и дня. Не хочется делать это быстро, хочется посидеть и поговорить с ними, как с живыми людьми, не торопясь, обстоятельно, наедине. Поэтому я забираю из ящика мамину открытку папе и убираю себе в сумочку. У меня есть вопросы к отцу.
Когда мы с Галиной Семеновной садимся вместе обедать (между прочим, борщ, и готовили мы его вместе), ко мне приезжает Мышильда. Взбудораженная чем-то, она пролетает в квартиру, вешается мне на шею, целует в щеку Галину Семеновну и начинает трещать. За пять минут мы узнаем, что Доминошка (да, она выбрала это имя) растет не по дням, а по часам (вот, сто фото в телефоне), что Рита с папой ждут нас на своей даче (Мышильда смешно передразнивает папину интонацию "один раз за лето я могу увидеть своих дочерей?"), что ей двадцать два года, а счастья в жизни нет.
– Борщ?
– спрашиваю я, силой усаживая бегающую по кухне сестру.
– Какой борщ?! Ты с ума сошла!
– возмущается она, будто я предложила ей хряпнуть самогонки, а она за рулем.
– Есть некоторые признаки, - миролюбиво отвечаю я, завидуя ее молодости и энергии.
– У меня совсем нет времени!
– говорит она, все-таки отхлебнув из моей тарелки пару ложек супа и тут же пожалев об этом.
– Тьфу! Забыла!
Машка забыла о том, что я добавляю в свою порцию острый перец. И не молотый красный или черный, а свежий чили или маринованный халапеньо. Я обожаю острое. По-настоящему острое. Даже Максим, любящий блюда "с перчинкой", с ужасом смотрит на меня, когда я к каждому блюду добавляю что-то, по его словам, "смертельное". Все давно к этому привыкли, знакомые уже не удивляются и задаривают меня шоколадом с кайенским перцем.
– Ты должна изрыгать огонь, как Змей-Горыныч!
– выпивая залпом стакан компота, ругается Мышильда.
– Дойдет и до этого при случае, - шучу я.- Куда торопишься?
– Я вообще-то за тобой, но чтобы без тебя!
– объясняет Машка, но яснее не становится.
– Без меня?
– Мы с Кириллом идем сегодня на вернисаж в частную галерею Шуваловых. Он просил позвать и тебя. Из вежливости, - докладывает сестра и выпучивает глаза.
– Но я очень надеюсь, что ты не можешь. В нашей семье художница я, а не ты.
Да что ж такое-то! Ермак через Машку теперь будет действовать? Объяснился со мной, а на вернисаж ведет Мышильду, чтобы меня с гарантией пригласить. А как их одних оставить? Он же Машке сердечко во второй раз разобьет. Первый раз мы его с Ритой справедливо оправдали, а уж второй, извините!
– Странная логика, - отвечаю я сестре.
– Тогда в театр должны ходит только актеры, а в ресторан только повара? Почему филолог-журналист не может пойти на вернисаж?
– Чтобы оставить нас наедине, - прошептала мне на ухо городская сумасшедшая.
– Пожалуйста-пожалуйста!