Вершина Столетова
Шрифт:
С клади, по цепочке, непрерывным потоком снопы текли в барабан, молотилка, урча, проглатывала их и обглоданными, растерзанными по соломинке выплевывала обратно. Мальчишки, верхом на лошадях, еле успевали отвозить солому, бабы — их было мало — еле успевали управляться с зерном, оттаскивая его на веялку. Все: и машины, и люди, и лошади — были втянуты в один общий водоворот, ни остановить, ни замедлить который, казалось, невозможно.
— Тока давай! Давай, дава-ай! — властно, как командир с капитанского мостика, то и дело гаркал задавальщик, хотя и сам, наверное, понимал, что нужды в этом нет:
Но вот молотилка, заглотив последний сноп, глухо рявкнула и, не получив новой пищи, затряслась, точно в лихорадке, на холостом ходу. Тракторист заглушил мотор.
— Перекур! — все так же громогласно объявил задавальщик.
Михаил подошел к трактору, осмотрел мотор и взялся за ведро, чтобы долить в радиатор воды.
Сидевшие в нескольких шагах от бочки колхозники неторопливо, с удовольствием затягивались цигарками и вели такой же неторопливый, солидный разговор.
— Соломы-то много, а намолоту больше тридцати пудов на круг не выходит.
— Молодой еще ты, Лексей, опыта жизни в тебе мало. Да, бывало, в такие суховейные лета мы и семян-то не собирали…
Михаил поставил ведро на дроги и тоже закурил.
— Вот с поливом бы что-нибудь придумать! А то ведь не работа — наказанье. День-деньской ходишь с лопатой по колено в грязи, а выходишь какой-нибудь гектар.
— Ты, бригадир, человек технический, — обратился один из колхозников к Михаилу. — Скажи: неужто ничего нельзя тут придумать? Неужто это мудренее, чем, скажем, комбайн изобрести?
Михаил ответил, что кое-какие машины в поливном деле уже применяются, но все они пока еще несовершенны, хорошей машины еще не придумано.
От молотилки раздался раскатистый, как удар далекого грома, окрик:
— Становись!
«Тока-давай», как прозвали задавальщика, уже стоял на своем высоком месте и грозно сверкал обшитыми кожей очками.
— Ну, ты и орешь, — усмехаясь, сказал Костин, — словно полком командуешь.
Ломаная шеренга людей снова выстроилась от скирды до столика перед барабаном. Затарахтел мотор, а вслед за ним и молотилка. В лицо проходившему мимо Михаилу жарко пахнуло ржаной пылью, горячим житом. Задавальщик опустил в барабан первый сноп. Машина замедлила ход, точно подавилась, потом загудела снова. Из-под заднего фартука, плавно подпрыгивая, потекла солома. И, перекрывая рев молотилки, с прежним азартом загремело:
— Дава-ай! Давай-давай!!
Чтобы радиатор не забивало половой, Михаил с трактористом приладили на него кусок старого решета.
Теперь оставалось проведать третий трактор, работавший на культивации.
Дорога шла яровыми хлебами. Здесь не было ни машин, ни людей и стояла тишина.
Солнце подымалось в зенит и больно обжигало плечи даже сквозь рубашку. Зной казался густым, тяжелым, дышать было трудно. И думалось трудно, мысли текли медленно, заторможенно.
Как-то приезжал в бригаду Гаранин, спрашивал, что думает Михаил насчет ключевской дождевальной установки. Михаил видел установку и сказал, что она громоздковата: много времени уходит на перетаскивание труб с участка на участок. А на колеса ее не поставишь, потому что полив идет не по голой земле, а по хлебу. Вот если бы с воздуха, если бы такой аэростат придумать,
Михаилу, когда он был в Ключевском, хотелось повидать Юрку. Встретил он его возле кузницы, где Юрка с двумя дружками собирал ржавые болты и подшипники для какой-то новой машины. Дружки были очень некстати: прогнать нельзя и разговаривать при них с Юркой было неловко. Юрка очень серьезно смотрел на него, словно что-то прикидывая или решая про себя. По ясным, бесхитростным глазам мальчишки было видно, что решение это складывается по-прежнему не в пользу Михаила…
Кончилось одно поле, началось другое.
Михаил на ходу машинально сорвал пшеничный колос, так же машинально взвесил его на ладони и резко остановился. Что за чудо? Он еще раз, теперь уже с интересом и удивлением рассматривая, взвесил колос, оглянулся на то место, где он был сорван, и затем только — на поле, которым шел.
То было хорошо знакомое еще с весны поливное поле.
По левую сторону дороги лежали участки давнего пользования, как их называла Ольга, местами засоленные. Хлеб здесь был неровный: среди хороших, наливных постатей проглядывали плешины с такими же редкими, полупустыми колосьями, как и на том поле, где работал комбайн.
По правую руку шли новые, только в этом году освоенные под полив площади, и пшеница здесь была на удивление ровной и крупноколосой. Михаил сравнил лежавший на ладони увесистый колос с другими и убедился, что он не особенный, не редкостный, а такой же, как и все на этом поле. Дальше от дороги, в глубь участка, пшеница была, пожалуй, даже еще сильней. Многие колосья, не в состоянии держаться прямо, грузно клонились к земле, переплетаясь и путаясь меж собой. Все поле вдосталь налившегося, а теперь вызревающего хлеба казалось погруженным в жаркую дрему, и временами набегавший слабый ветерок не в силах был вывести его из этого состояния.
Михаилу в последнее время бывать здесь не приходилось. Он видел, как хорошо раскустилась после полива, а затем пошла в трубку пшеница, видел, как богато выколосилась она. И он, конечно, знал, что, несмотря на засуху, урожай будет в общем неплохим. Но разве он мог думать, что этот «неплохой» урожай окажется вот таким, каким он сейчас его видел?!
Такой тучный, наклонившийся хлеб трудно убирать комбайном. Чтобы не оставить самые полновесные колосья, надо держать хедер на низком срезе, а это на поливном поле не так просто: при малейшей оплошности нож может зарыться в гребень первой же поливной борозды.
Но все это Михаил отметил мимоходом, по своей профессиональной привычке. Уж как бы там ни было, а такой богатый хлеб они, механизаторы, убрать сумеют! Тем более что вместе с колхозниками и они сами немало вложили труда в обработку этого поля…
«Знает ли о нем Ольга? Уж кого-кого, а ее-то больше всех оно обрадует…»
Пшеница кончилась. Показался темный квадрат пара. Михаил свернул с дороги и межой пошел к трактору.
На время уборки Сосницкий прочно обосновался в Ключевском, лишь изредка и на короткое время выезжая в соседние колхозы. Свое особое внимание к Ключевскому он объяснил Татьяне Васильевне так: