Вестники весны. Мифы двенадцати миров.
Шрифт:
Но я, не слушал её. В голове собирались воедино очевидные вещи. Понятно, почему нет кроватей! Зачем, если ночью все превращаются в бревно? На полу то оно поближе к земле, поинтересней. А что же не в горшках земляных спят тогда? Или на грядке сразу?
За наш визит бабуля так и не очнулась, оставив без ответов мои накопившиеся вопросы.
На обед мы шпиговали мышей. Я отрезал им хвосты, мыл и закидывал в маринад, а сёстры убирали головы и очищали внутренности. Мы готовили всё утро. Чтобы накормить семью мышами, их понадобилось целое ведро. На Святой Земле это
– Извините, уважаемый Задохлик высшего общества, что мы вот так, скромненько, без свиты слуг вас принимаем, мышами угощаем, чем уж богаты, – раскланивалась она.
Я милостиво покивал, принимая извинения.
– Ну что вы, сударыня Девочка, я понимаю – живёте бедно, не привыкли столь благородных гостей принимать.
Мыши были нашпигованы кореньями, а сверху политы особым кисло-сладким соусом. Я зажмурился, радуясь краткому блаженству – на мой взгляд, получилось очень даже вкусно. Лилёк – единственная не оценила угощение и, равнодушно жуя, разглядывала муху на потолке, проснувшуюся от зимней спячки. Или зимнего одеревенения? Что у них тут с насекомыми во время сна происходит?
Наконец-то день завершился, и к вечеру у меня созрела идея. Раз сегодня не удалось поговорить с бабулей, я решил не терять времени даром и выяснить, насколько крепок «деревянный» сон дикарей, и все ли они в него погружаются. Если я всё-таки замыслю побег, нужно будет использовать любые преимущества.
Впервые к вечеру я не чувствовал себя пожёванной лепешкой, а наоборот ощущал прилив вдохновения.
– Асусе… ликт, – зашелестели голоса, пытаясь вмешаться в мои затеи.
Но, лёжа в шкурах, я даже обрадовался их беспорядочному волнению и сосредоточился на нём, чтобы не заснуть.
Семейство дикарей разошлось по комнаткам, затихло фырканье животных в дальних туннелях норы, тишина тёплой шалью окутала дом. Выждав ещё часок, я уселся и отдал беззвучный приказ: «Ночное зрение: активация».
Амультары мигнули красными искорками в глазах, и я узрел чёрно-белую кухню. На цыпочках направился в ближайшую комнатку.
Мамаша семейства лежала в углу недвижным силуэтом. Одеревеневшая, с выпуклостью живота, торчащей, словно нарост, она полностью обратилась деревом. Я присел, разглядывая лицо. Складки коры очерчивали веки, ноздри, перетекали в волосы. Прикоснулся к коре её лица. Шершавая. Ничего общего с кожей. А ребёнок? Он тоже задеревенел?
Я вернулся в кухню, схватил примеченную ещё днём бадейку. Выгреб в неё угли из давно остывшей печи и отправился в комнату к девчонкам.
Две сестры свернулись калачиками, а третья спала, опёршись о стенку норы. Одной рукой я зачерпнул угля и размазал его по неподвижному лицу первой сестры. Уголь крошился под пальцами, втираясь в бороздки коры, но спящая не шевелилась. Какой прекрасный, крепкий сон!
– Это тебе за Лилёк. – С величайшим удовлетворением я приступил к «очернению» Девочки. – Это за туалет на улице. – Зачерпнул ещё и втёр в корни её волос. – А это за Задохлика! – Вымазал остатки угля по щекам и шее.
Не обделил вниманием и третью сестру, чтобы девчонки не подумали утром друг
Я поднимался из очередного лаза, когда дверь преднорья распахнулась, а в проходе кляксой на белом снегу проступил чей-то силуэт. Пальцы, державшие бадейку с углём, разжались, и она ухнулась об пол.
Силуэт спустился на пару ступенек, и я облегчённо вспомнил о том, что умею дышать.
– Поглоти тебя Бездна и её бесы, Лилёк!
Она не ответила и устремилась к углю. Я схватил ведро и поднял, чтобы Соплежуйка не дотянулась. Она повисла на бадье, а я пытался стряхнуть девчонку. Мы беззвучно боролись, но грубая мужская сила всё же одержала верх, и я, гордо подняв трофей над головой, поднялся по лестнице лаза.
Верша месть за снежную зиму, три недели молчания, нескончаемое зерно с мышиным помётом и отсутствие кроватей, я успокоился, только когда ведро опустело. Соплежуйка таскалась за мной и мешалась под ногами.
Я уже понял, что деревянных дикарей не так легко пробудить к жизни, но всё равно каждый раз вздрагивал и переживал, когда Лилёк в темноте натыкалась на корзины, мётлы и прочую утварь, расставленную у стен.
До рассвета было ещё далеко, но цифры на моём запястье уже показывали четвёртый час утра. Остатками угля я вымазал мордочку Соплежуйки и нанёс боевой раскрас на себя. Затем сунул руку в снег, чтобы её отмыть, и ногой прикопал образовавшуюся чёрную кляксу.
Прислушался к тишине – только хруст снега от наших неловких движений. В небе, в окружении молочной дороги звёзд, подмигивал хитрюга-месяц. Лилёк помахала ему, и, на ходу заметая следы, мы вернулись домой. В норе я припрятал бадейку вглубь кухоньки, под мешки, и, опьянённый чувством выполненного долга, рухнул в запечное пристанище.
Визг. Возмущение. Хохот. Так началось то радостное утро. Я не спешил вылезать из угла и наслаждался концертом. Дикарки носились, топали, грели воду и размазывали уголь по щекам. Лилёк тёрла чёрные сопли по лицу и медленно поворачивала голову, пытаясь уследить за девчонками, мечущимися пчелиным роем.
Я лениво оделся и отправился на улицу, чтобы не стоять в очереди за водой. По дороге споткнулся о Соплежуйку и прихватил её с собой. Пока одевал малявку, заметил, что то ли девчонка подросла, то ли её шубейку кто-то подшил, потому что она перестала волочиться по земле и оказалась девчонке впору.
За дверями норы ярким солнечным лучом нас ослепил праздник жизни. Обычно пустынная деревня бушевала разноцветием весёлой суеты. Лилёк бухнулась в сугроб, я присел рядом и принялся оттирать лицо от угля. Пахло весной. Тепло обнажило чёрные тропинки, а ледяная корка снега подтаяла и пропитала землю своим соком.