Ветер и мошки
Шрифт:
— Я — Душевина, — бормотала она и закусывала губу, сжимала пальцы, а морщины стискивали ее узкий лоб. — Значит, мне отвечать. Моя вина. А вы очищены, очищены. Боль будет не ваша, а моя.
Марта Андреевна была твердо убеждена, что таким образом делает мир чище. Темная, негативная энергия собиралась в точку в центре экрана, а потом перетекала в нее, проявляясь покалыванием в ногах, туманом в голове и тяжестью в животе.
Она ощущала, как тьма, пойманная, бьется в ней.
О, это было неимоверно тяжело! Сдерживать, связывать, пеленать эту тьму, как непослушного, вырывающегося
В эти мгновения халат на Марте Андреевне можно было выжимать — он был тяжелый и мокрый от пота. Она держала руки на животе и дышала так, будто действительно готова была родить.
Изнутри шли толчки и холод.
Марта Андреевна дрожала и хрипела, выгибаясь головой к расставленным ногам, и шептала придуманные молитвы. Спаси… Охрани… Моя вина… Другие слова не годились, только те, что шли спонтанно, из горла и сердца, срывались с губ, иногда кощунственно перемежаясь надсаженным матерком.
Борьба длилась десять, пятнадцать, двадцать минут.
Но скоро ящик, а значит, и тьма в нем, становились не больше горошины, озноб отпускал, пот сох на щеках, и Марта Андреевна тяжело поднималась с дивана. Она ковыляла к окну, боясь потерять эту горошину, засевшую где-то у солнечного сплетения, и непременно, несмотря на время года, открывала форточку.
Потом следовало ждать момента.
Он приходил с размеренным дыханием и током воздуха, овевающим лицо. Марта Андреевна разводила руки в стороны, мысленно выталкивала горошину из себя и посылала ее в черное вечернее небо.
Зло, прощай!
Ей виделось, мнилось, как горошина, обожженная космическими лучами, безвредным, распавшимся пеплом плывет в безвоздушном пространстве.
Блаженство, которое Марта Андреевна испытывала после, с лихвой искупало ее страдания. Это было ощущение безграничной распахнутости и света. Радость захлестывала ее с головой. Она плакала и ложилась в кровать с потаенным знанием, что хотя бы часть мира, часть людей спасены от тьмы.
Старенькие родители ее жили в деревне, и она выбиралась к ним раз в год, осенью, на неделю. Телевизор у них показывал всего два канала, при этом периодически то один, то другой канал уходили в рябь помех. «Время» родители тоже смотрели, но тянуть тьму при них не могло быть и речи. Поэтому всю неделю она маялась, хороня в себе разрастающееся раздражение. Работы по огороду, прополка и полив, помощь маме по дому хоть и отвлекали, но совсем перебить болезненное ощущение оторванности, вынужденного простоя не могли. Марта Андреевна чувствовала, как мир гибнет без нее.
Впрочем, об этом думать было еще рано.
Июнь.
Институт дышал на ладан. Ходили разговоры, что его вот-вот закроют. Финансирование за полгода урезали дважды. С середины месяца начиналась сессия, к которой, похоже, наплевательски относились
Марту Андреевну это беспокоило мало, она жила другим. Ей думалось, что, на худой конец, если ее уволят, она устроится или в библиотеку, или в редакцию местной газеты (звали, между прочим, второй год), или примется подтягивать знания многочисленным желающим поступить в столичные вузы.
Ей, в сущности, на себя денег нужно чуть.
— Марта Андреевна?
Душевина остановилась, наблюдая, как со скамейки перед подъездом поднимается мужчина где-то одного с нею возраста в джинсах, в светлой рубашке и темном пиджаке. Опрятный. Приятный. Шатен.
Неожиданно.
— А по какому поводу? — наморщила лоб Марта Андреевна.
Мужчина шевельнул плечами.
— Это, извините, приватный разговор. Нам лучше пройти в квартиру.
— В мою квартиру? — уточнила Марта Андреевна.
Мужчина кивнул.
— Если, конечно, не хотите проехать со мной, — сказал он, показав глазами на видавший виды «мерседес», приткнувшийся бампером к ограждению газона. — Но, боюсь, тогда наша беседа затянется до позднего вечера.
Марта Андреевна думала недолго. От мужчины веяло спокойной уверенностью. Понятно, он был из спецслужб.
— Ну, пойдемте, — вздохнула Марта Андреевна.
Никаких грехов, могущих обратить на себя внимание органов безопасности, она за собой не ведала. Кафедра экономики и социологии, как рабочее место, пожалуй, тоже никакого ущерба стране нанести была не в состоянии. Оставалось…
Оставалось одно.
Открывая дверь, Марта Андреевна уже знала, о чем мужчина будет ее спрашивать. Видимо, догадалась она, есть какая-то высокочувствительная аппаратура, по которой вычислили ее ежевечерние сеансы. Но значило это также и то, что ее усилия по очищению от тьмы были не напрасны.
— Обувь снимайте, — сказала она мужчине.
— Конечно, — ответил тот.
Сняв ботинки, он остался в серых носках.
— На кухню? — предложила Марта Андреевна, освободившись от легкой курточки и берета.
— Без разницы, — сказал мужчина.
— Я угощу вас чаем.
— А вы одна?
Взгляд мужчины сделался острым, профессиональным и впился в дверной проем, ведущий в комнату.
— Не беспокойтесь, — сказала Марта Андреевна. — Нам никто не помешает. У меня нет семьи. Но вы, должно быть, знаете. Проходите.
Она открыла гостю кухонную дверь и включила свет. Мужчина прошел смело и бесшумно, не глядя на обстановку. Выбрал табурет, умостился за столом и показал ей сесть напротив.
— А чай? — спросила Марта Андреевна.
— Может быть, позже.
— Что ж…
Марта Андреевна последовала жесту гостя из спецслужб. Несколько секунд мужчина молчал, потом качнулся:
— Назовите себя, пожалуйста.
— Душевина Марта Андреевна, — сказала Марта Андреевна. — Вы записываете?
Мужчина с заминкой кивнул.
— Да, записываю, у меня скрытый микрофон.
Марта Андреевна огладила юбку на коленях.
— Тогда спрашивайте, что хотите узнать.
Мужчина посмотрел ей в глаза.