Ветер и мошки

Кокоулин Андрей Алексеевич

— Не на…

Вонючая тряпка заполнила рот. Веревка, продавив губы, схватила кожу наискосок. Узел врезался в шею.

— Дыши носом, ляля, — пожелал, поднимаясь, холодноглазый. — Будешь тихая, жить оставим.

Махнула перед носом грязно-зеленая пола брезентовой куртки.

— Мы же по очереди, Пешня? — спросил заискивающий голос. — Я, если что, за тобой. Я — второй.

— Ну а то.

Таня вздрогнула и забилась на балке, когда с нее стянули трусики.

— Норовистая.

— Так даже лучше.

Таня замычала. Где-то внутри

нее росла обжигающая чернота, сковывала космическим холодом. Ну как же? Ну почему? — звучал в этой черноте отчаянный Танин голос, заслоняя собой возню за спиной. За что? Господи, неужели насчет меня у тебя такие планы? Я же никому не сделала зла. Никому! Я Олежку… я одна… Я не сдалась, когда к тебе ушла мама, я пережила… Эта дурацкая перестройка, постоянное безденежье, ни работы нормальной, ни жизни, ни перспектив… Что там впереди? Жопа впереди. Но ничего-ничего, говорила я себе, не буду сдаваться.

И ты решил меня добить? Ответь!

— Ну, ляля, — сказали, пристраиваясь к ней сзади. — Принимай гонца.

— Из Пизы? — спросил, хохотнув, наверное, тот, с железным зубом.

— В Пизу!

С первым же толчком тьма в Тане взбурлила, стянулась в точку в подвздошье и рванула Сверхновой. После нее осталась только пустота, и ничего уже не было важно. Ни мир, ни она сама.

Глава 4

Интерлюдии

Памятника еще не было. Три холмика, три деревянных креста с табличками, на которых по трафарету были выведены имена и годы жизни. Инна. Аня. Дима. Начало июня этого года. А он жив. Вот так. Даже не слишком пострадал. Перелом ключицы и два треснувших ребра и считать-то за повреждения совестно.

Субботин усмехнулся. Боль, на вдохе царапнувшая в боку, его только порадовала. Давай, давай, сильнее. Но нет, утихла.

Он сел на скамеечку у соседних могил. Своей скамеечки у Инны, Ани и Димы пока не было. Земля свежая. И на глубине полутора метров тела еще хранили форму. Можно раскопать, вытащить, трясти до умопомрачения, пытаясь вдохнуть, втиснуть жизнь. Вдруг да получится?

Рот повело. Субботин с трудом унял клокочущее в груди, опаляющее внутренности отчаяние. Отвернулся.

Он — здесь, они — там.

Вдалеке зеленел лес, а здесь рябило от разномастных оградок и серых и черных каменных огрызков, прямоугольных, скошенных, с резьбой или фотографиями. Велико кладбище, вольготно раскинулось. Скоро вцепится в лесную опушку и начнет выгрызать живое, расчищая место для мертвого.

На ограде через узкий проход висел облетевший живой венок. Рядом стоял пластиковый, белели искусственные цветы.

Субботин разгладил брюки на коленях и вновь обратился к Инне, Ане и Димке.

Ну вот, сказал он, вздохнув и собравшись с силами. Все в нем восставало против такого общения, но иного теперь было не суждено. Как вы там, родные мои? Впрочем, я знаю, вам хорошо. Вам должно быть хорошо. Вы вместе. Димка, ты не шали. И слушайся сестру. Анечка, я тебя очень люблю. Инна…

Субботин

не выдержал, закусил палец зубами. Чуть ли не до хруста кости. Ин-на-а-а!

Хорошо, час ранний. Некому смотреть, как воет, плачет человек. Дальний край кладбища.

— Не, не поможет, — вдруг услышал Субботин.

— Что?

Он обернулся, торопливо вытирая щеки.

Из размытого мира вылепилась долговязая фигура в длинном плаще и шляпе. С худого лица смотрели нетрезвые, мутные глаза.

— Вам-то какое дело? — спросил Субботин.

— Да, в сущности… — долговязый тип пожал плечами. — Ваши? — кивнул он на могилы и кресты.

— Мои.

— Тогда понятно.

Не спрашивая разрешения, незнакомец сел на край скамейки. Даже не сел — сложился, как складываются ножи. Только правая нога не поместилась — проехала сквозь прутья ограды.

— И когда? — спросил он.

— Там написано, — глухо произнес Субботин.

— Да? — долговязый тип наклонился, сощурился. С остротой зрения у него были проблемы. — Не вижу.

— Шестого.

— Этого месяца?

— Да.

Собеседник выпрямился, что-то считая в уме. Физиономия в колючей двухнедельной небритости выразила задумчивость.

— Не сходится, — сообщил долговязый тип.

Субботин почувствовал резкую антипатию к человеку, который самым наглым образом присоседился к его горю да еще принялся сокрушаться о каком-то несхождении дат. Сейчас еще на выпивку попросит. За упокой.

— Вы знаете… — сказал Субботин, ломая лицо в гримасе.

Но наткнулся взглядом на выставленный палец, призывающий к молчанию.

— Здесь важно, — сказал тип, выцеливая взглядом переносицу Субботина, — что сегодня пятнадцатое.

— И что?

— Не сходится.

Субботин поднялся.

— Уйдите, — сказал он долговязому, сжимая кулаки. — Или я вышвырну вас сам!

Собеседник покивал.

— А прорыв произошел три дня назад, — пробормотал он. — Связано? Или не связано? Что вы делали три дня назад?

Субботин потерял дар речи и смог только прохрипеть:

— Вы… вон!

— Да-да, — сказал долговязый.

— Вон!

Субботин дернул рассевшегося негодяя за рукав.

— И все же, — сказал тот, нехотя встал на ноги, но совершенно не уделил внимания пальцам, сомкнувшимся у него на плече, — было бы интересно узнать… Вы участвовали в каких-то обрядах, экспериментах?

— Что?

— В чем-то, связанном с энергетикой?

— Вон!

Субботин затолкал долговязого типа к границам кладбища. Благо у опушки оно кончалось извивом проселочной дороги. Кресты Инны, Ани, Димки скрылись за оградками, смешались с другими крестами. Я сейчас, сказал им Субботин. Тут недолго. Долговязый не упирался, но и не шел самостоятельно. Субботину приходилось выступать локомотивом.

— Три дня назад…

— Иди!

Субботин вытолкнул навязавшегося незнакомца на дорогу. Было пустынно. Ветрено. Близкий лес шумел, качал ветвями. Этой стороной кладбища редко кто ходил.