Видессос осажден
Шрифт:
"Ваше величество также справедливы". Зенонис изучающе посмотрел на него. "Вы усердно работаете над тем, чтобы быть справедливым". То, как она это сказала, было не совсем комплиментом: в основном, но не совсем. Она глубоко вздохнула, затем поспешно произнесла свои следующие слова: "Когда придет весна и корабли смогут пересекать Видессианское море, не опасаясь штормов, я хочу, чтобы ты отправил моего сына и меня в Присту".
"Ты уверен?" Спросил Маниакес. Сожаление боролось в нем с чем-то другим, что ему потребовалось мгновение, чтобы распознать: облегчением. Он чувствовал, что это пристыдило его, но не заставило это исчезнуть. Борясь с этим,
К его удивлению, Зенонис рассмеялся. "Это провинциальный город, ваше величество, не так ли? Всю свою жизнь я знала только провинциальный городок". Она подняла руку. "Ты собираешься сказать мне, что, если я уйду, я не смогу вернуться. Мне все равно. Я никогда не выходил за пределы Вриетиона, пока не приехал в город Видесс. Если я буду в Присте со своим мужем, этого будет достаточно ".
Маниакес говорил еще осторожнее, чем раньше: "К тому времени, как ты прибудешь, моя невестка, Парсманий будет уже некоторое время в изгнании".
"Тогда он будет еще более рад видеть меня и своего сына", - ответил Зенонис.
Она не понимала, к чему клонил Маниакес. Проведя несколько лет в Присте, Парсманиос, скорее всего, нашел другого партнера. Почему бы и нет? Он вряд ли мог ожидать, что его жена присоединится к нуну, не тогда, когда вплоть до прошлого лета Вриетион находился в руках макуранцев. Маниакес получал отчеты о деяниях своего изгнанного брата, но они имели отношение к политике, а не к тому, с кем спал Парсманиос. Маниакес ожидал, что сможет выяснить, с кем, если вообще с кем, спал Парсманиос, но с этим тоже придется подождать до весны.
Он сказал: "Пока не сжигайте свои лодки. Если, когда наступит сезон парусного спорта, вы все еще захотите это сделать, мы сможем поговорить об этом тогда. Тем временем, тебе и твоему сыну здесь рады, верите вы мне или нет ".
"Благодарю вас, ваше величество", - сказал Зенонис, "но я не думаю, что мое решение изменится".
"Хорошо", - ответил он, хотя это было не совсем хорошо. Он тоже освоился в роли автократора и был ошеломлен, когда кто-то встречал его волю устойчивым сопротивлением. "Только помни, ты действительно не можешь решить сейчас. Если весной ты захочешь отправиться в Присту, я дам тебе и твоему сыну корабль, и ты отправишься в Присту, и к... к моему брату. Но ты, маленький Маниакес и Парсманиос никогда больше сюда не вернетесь. Я говорю тебе это еще раз, чтобы убедиться, что ты это понимаешь ".
"Я понимаю это", - сказала она. "Это заставило меня задуматься на некоторое время, но не более. Я собираюсь быть со своим мужем. Маленький Маниакес собирается быть со своим отцом".
"Если это то, чего ты хочешь, это то, что ты получишь", - официально ответил Маниакес. "Я не думаю, что ты делаешь самый мудрый выбор, но я не буду лишать тебя возможности его сделать".
"Благодарю вас, ваше величество", - сказала ему Зенонис, еще раз пала ниц и ушла. Маниакес уставился ей в спину. Он вздохнул. Он думал - он был почти уверен, что это не имело значения, - что она совершает серьезную ошибку. Имел ли он право спасать своих подданных от самих себя, даже если они не поблагодарили бы его за это? Это был один из самых интригующих вопросов, которые он задавал себе с тех пор, как занял трон. Он не мог придумать на него хорошего ответа. Что ж, поскольку у Зенонис было время обдумать свой выбор, то и у него тоже.
Придворные,
Когда Макуран и Видесс сменили правителей, они прошли через ритуал, столь же установленный, как фигуры в танце, уведомления друг друга. По схеме вещей это было необходимо, поскольку каждый признавал равным только другого. То, что делали окружающие их варвары, было одним. То, что они сделали друг с другом, было чем-то другим, и могло - и заставило - насторожить цивилизованный мир.
Никакой гул предвкушения не пробежал по собравшимся видессианским сановникам, когда посол появился в дверях. Напротив: придворные замерли и замолчали. Они смотрели прямо перед собой. Нет - их головы были направлены прямо вперед. Но все их взгляды скользнули к маленькой, стройной фигурке, силуэтом вырисовывающейся на фоне холодного зимнего солнца снаружи.
Посол скользнул к Маниакесу, двигаясь почти так же плавно - нет, чудо: двигаясь так же плавно - как Камеас. В положенном месте перед троном он пал ниц. Пока он лежал, прижавшись лбом к полированному мрамору, трон с визгом поднялся, пока не оказался на несколько футов выше от земли, чем был до этого. Эффект иногда сильно впечатлял посольства из числа варваров. Маниакес не ожидал, что макуранцы будут в благоговейном страхе, но обычай есть обычай.
Со своей новой высоты Автократор сказал: "Поднимайся".
"Я повинуюсь", - сказал посланник Абиварда, поднимаясь на ноги одним плавным движением. Его лицо было безбородым и прекрасным, как у женщины. Когда он заговорил на хорошем видессианском, его голос звучал как серебряные колокольчики. Должно быть, его кастрировали в раннем детстве, потому что он никогда не трескался и не менялся.
"Назови себя", - сказал Маниакес, продолжая ритуал, хотя посол уже был представлен ему наедине.
"Ваше величество, меня зовут Елииф", - ответил прекрасный евнух. "Я пришел объявить Маниакесу Автократору, его брату по могуществу, о восшествии на престол Абиварда, царя царей, да продлятся его годы и увеличится его царство: божественного, доброго, мирного, которому Бог даровал великое состояние и великую империю, гиганта из гигантов, созданного по образу и подобию Бога".
"Мы, Маниакес, автократор видессиан, наместник Фоса на земле, с радостью и надеждой приветствуем восшествие на престол Абиварда, Царя царей, нашего брата", - сказал Маниакес, даруя Абиварду признание, которое Шарбараз, утверждавший, что макуранский Бог был создан по его образу, последовательно отказывался даровать ему. "Долгих лет жизни Абиварду, царю царей".
"Долгих лет жизни Абиварду, царю царей!" - эхом повторили собравшиеся придворные.
"Ваше величество, вы милостивы, даровав Абиварду, Царю Царей, дарование вашего сияющего лика", - сказал Елииф. Каким бы прекрасным и хорошо поставленным ни был его голос, в нем не было особой теплоты. Он говорил не с невозмутимостью Камеаса, а с тем, что показалось Маниакесу хорошо скрытой горечью. Он, конечно, был евнухом, что, безусловно, давало право любому мужчине - или получеловеку - быть ожесточенным. И черты его лица, какими бы красивыми они ни были, обладали холодным совершенством скульптуры, а не теплотой плоти.