Вкус соли на губах (СИ
Шрифт:
Сиреникс смотрит Мадлен прямо в глаза, реакции ожидая. У феи сил нет удивиться даже. Берег, Океан, небо, невыносимое, змей, - обычный пейзаж обычного дня обычного антимира. Сиреникс испытывает волю Мадлен, испытывает прочность ее глаз, таких насыщенных, таких шоколадных. Не знает девушка, что отводить надо взгляд. Смотрит потому, не отрываясь. Молчаливое взаимодействие в его прекрасной неподвижности. Сиреникс видит, как напрягается шоколад до предела, выпучиваются глаза, накаляются капилляры, красно-алой сеточкой потихоньку проступают. Решает змей, что достаточно уже мучить ее и, смеясь чуть заметно, отводит взгляд свой черный, водянистым бывший. А в шоколадных глазах Мадлен теперь застывает навечно изнутри насыщенный гранатово-вишневый
– Покушение… Я должна сообщить, - еле шевелит внезапно иссохшими губами девушка. Вернулась вдруг жажда, вернулся голод, но не чувствует Мадлен ни холода, ни испепеляющей жары. И вроде не заботит ее уж это, уяснила фея в лабиринте правду-суть. Просто… Она все же солярийская подданная. И не подданная даже, но живой человек с вполне конкретными интересами.
– Покушение? Сообщить?
– змей смотрит на Мадлен бесконечно водянистыми глазами.
– Юный король Радиус, - шепчет Мадлен, тянет к змею руку оливкового цвета - тонкую, не иссохшую, но худую, худее гораздо, чем обычно. Хочет девушка дотронуться до змея, прикоснуться к нему, попробовать на ощупь удивительную кожу, чуть чешуйчатую, голубыми сполохами переливающуюся.
– Юный? – змей улыбается. – В средних летах уж, управляет Солярией, с женой почти десятка два ваших лет назад развелся, дочь воспитывает – наследную принцессу. Благодаря вмешательству наших сил снова с женой сошелся. О нем ты, та-что-пробегала-все-в-лабиринте?
Мадлен дрожит. Она даже не хочет спрашивать, каким образом это существо так точно смогло описать ее. Шестью словами описать.
– Не было покушения, та-что-пробегала-все-в-лабиринте. И король твой жив, и отец твой давно уже титула своего лишен, отчего сошел несчастный с ума, спился и повесился от горя. Не было покушения.
Мадлен стонет и возводит глаза к небу, смотрит на невыносимое. Сиреникс молчит. Где-то вдалеке из воды выпрыгивает огромная темно-синяя рыба с ярко-желтыми полосами по бокам. Она кричит утробно, издавая горловой звук. Мадлен вздрагивает. Кричат разве рыбы? Эта, кажется, исключение. Рыба еще раз кричит и вдруг поднимается в воздух, растопыривая широко-плоские плавники-крылья, и взмывает высоко в небо.
– Есть иные миры, где небо звездное морем зовется, плывут по нему киты, медузы, коньки морские, окуни полосатые, дельфины резвые плывут, подсвечиваясь изнутри голубыми, лиловыми, розовыми сполохами. Там пояса астероидов – течения стремительно-быстрые, звезды – кораллы разноцветные, системы планет – площадки для игр, - Сиреникс говорит ни с Мадлен, ни с собой, но с кем-то невидимым, неосязаемым. Перед ним – воздух, но Мадлен знает, что там есть что-то.
Воздушное, прозрачное, как это бледно-голубое небо с желтоватым налетом. Не плывут по небу облака – крепко вцепился, крепко сжал в своих опасно мягких руках соленые воды Бескрайний Океан. Мадлен хочется выть или хлопать ртом, словно рыба тупая, скользко-серая. Сиреникс, кажется, забывается, ибо переходит на язык свой родной – язык цветов, звонов, тональностей и шипений. Звенит змей, а вода серебрится, розово-седой становится, вдруг вспыхивает ярким. Фуксией. Мадлен ловит ртом воздух, легкие выгибаются дугой – через фею проходит вдруг ледяная волна, вымораживая все изнутри. Девушка наполняется мятным, сосновым и прохладно-папоротниковым. Воздух вырывается изо рта облачками, что замерзают сразу и опускаются талым снегом на горячие камни. Мадлен дрожит, морозом скованная.
– Что? Что происходит? – шепчет она немеющими от холода губами.
Сиреникс возводит на фею свои глаза – бледнеет фея, ибо впервые такой оттенок в глазах змея видит.
– Вспомни.
Мадлен слышит шипение, слышит голос в своей голове. Голос чуткий, завораживающий, до боли знакомый и немного сумасшедший. Обволакивающий. Она снова в лабиринте. Снова бредет среди до боли знакомых стен, таких хрупких на первый взгляд, но на самом деле прочнее любых дворцов Магикса, из какого твердого камня ни были бы сложены их стены, сколько бы веков ни перестраивались и ни укреплялись они. Повороты, коридоры, тупики, проходы. Вечное движение, вечное вперед, вечный бег, болью в коленках отдающийся. Мадлен снова чувствует себя живой, наполненной каким-то смыслом. Лабиринт поглотил ее, пожрал ее душу, основу, все мысли теперь о нем, об этом живом и инертном существе. Что есть лабиринт Мадлен не заботит, только бежать вперед, отталкиваться от стен, врезаться в повороты, набивать себе синяки, но двигаться, не пластом лежать, как сейчас, на камнях мокрых.
– Дальше. Гораздо дальше.
Мадлен бежит, касаясь рукой гладкой стены, что разбегается волнистыми кругами под мягкими прикосновениями, такой сизо-голубой, такой стеклянной, расплывчатой. Тонкой… Внезапно хрупко-хрустальной на ощупь. Мадлен бежит, уже трется плечом о стену, а потом останавливается вдруг и прижимается неразгоряченным лбом к прохладной стене, что дрожит и вибрирует; остаются на ней еле заметные вмятины, тут же выпрямляющиеся и исчезающие под дряблыми кругами без волнистых краев. Явление для лабиринта редкое и нелепое. На людской взгляд. На взгляд самого лабиринта – идеальная калькуляция.
– Взгляни за стену.
Мадлен завороженно уставляется взглядом своим ясным, сосредоточенным и безумным до ненормальности за стену. За прозрачно-голубую стену, в саму бесконечность. За стеной еще одна, такая же стеклянная, близко-далекая, а за ней еще, и еще, и еще… Убегают вперед, в будущее, вместе с потоками времени, непрерывными и душащими, лишающими кислорода, словно порывы буйного весеннего ветра, что рвет молодую листву и раскачивает верхушки очухивающихся деревьев. Стены образуют зеркальные коридоры, чисто-девственные, звеняще-тихие.
Тишина в лабиринте не режет слух, как в реальном мире, но она так же, как и там, пугает. Страх не вспыхивает, не накатывает волнами, не сковывает кольцами. Страх просто идет с Мадлен рука об руку. Да и не только с Мадлен, но со всеми несчастными, что попали в лабиринт. Страх постоянно здесь, сидит на твоей спине, притаился вон за той извилиной мозга, не оставляет ни на секунду, словно ревнивый жених. Страх - это образ жизни. В лабиринте всегда присутствует ощущение, что рядом кто-то или что-то притаилось за девятой или тринадцатой, да вообще за любой стеной, притаилось и дожидается. Вот только чего дожидается - непонятно, и это страшнее всего.