Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Глава IX
ИЗ МОРЯ КРОВИ В МОРЕ ГРЯЗИ («Русское слово». 1908–1917 гг.)
Новый 1908 год Дорошевич встретил, как обычно, в Париже, весной перебрался в Брюссель, а в начале лета через Турцию и Болгарию вернулся в Россию. Прошло три года со времени объявления манифеста. Можно было подводить «предварительные итоги». Россия, пишет он в фельетоне «17 октября» [1100] , представляла собой «старый дом», в котором «плохо было жить». «Но обжились и жили кое-как». И вот решили перестроить старый дом. Все разломали, разобрали, но «еще сильнее пошел отовсюду запах плесени. Жить, дышать стало тяжелее». «Плохо в тебе жить, трудно в тебе жить,
1100
Русское слово, 1908, № 243.
Очевидно: капитал в России рвется к власти. Но думает ли он о стране, о ее сегодняшнем дне и будущем? Все чаще приходится задавать себе вопрос, с чем же имеешь дело — с «политической партией или промышленным предприятием для получения концессий на естественные богатства и продажу их за границу» [1101] . Все перепуталось на российском политическом небосклоне. В фельетоне-комедии «Свадьба Бальзаминова, или Праздничный сон до обеда» [1102] Милюков хвастается перед маменькой-Россией, одетой «в темное» «пожилой, почтенной особой», что сделал «предложение руки» вдове, «Родзянкиной дочери, октябристке». Но тут же выясняется, что и у других «детей России», депутатов Государственной Думы «правого» Балашова и «центриста» Крупенского, тоже свои виды на вдову А. И. Гучкова и «Родзянкину дочь». Сама невеста, именующая себя «скверной октябристкой», оказалась на поверку отнюдь не преданной конституционным идеалам. Потому и лопнули и надежды Милюкова-Бальзаминова, и расчет маменьки-России с «процентами на проценты» реализовать семь лет лежащий у нее в «ридикюле» документ. Не выгорело с барышом и у рассчитывавшего на тот же документ ловкого адвоката, думца-депутата Псоя Стахича Шубинского, которому «октябристка» приходится родней. Зато самый отчаянный сынок маменьки-России Марков 2-й, откровенный черносотенец, считающий себя похожим на Петра Великого, готов вместе с председателем фракции правых Хвостовым немедленно приступить к разгону Думы.
1101
Новая партия//Там же, № 89.
1102
Там же, 1912, № 268.
Островский еще раз подтвердил свое бессмертие.
Ну а что же народ, что же его «представители», пославшие своих депутатов в Думу? Кто они? В сатирическом рассказе «Депутат 3-й Думы» это купец Требухин, дающий наказ октябристу Огурцову привезти из Петербурга двух сигов ко дню своего рождения, а заодно и четыре дюжины порнографических снимков, купец Безменов, требующий от своего депутата новый граммофон, предводитель дворянства, заказавший «крайне правому» депутату Ошметкину бандаж «для своей грыжи», а «горному эсдеку» Кинжалидзе избиратель дал наказ купить «хорошую козу» [1103] . И смешно, и грустно…
1103
Там же, 1910, № 214.
И в который раз он бьется над проклятым вопросом: ну почему у нас все выходит «не как у людей»? Ведь каким замечательным, много понимавшим и искренне хотевшим добра России государственным деятелем был Петр Аркадьевич Столыпин, а и у него не заладилось. Разве можно сомневаться в том, что Столыпин
«Его главное преступление:
— Переворот 3-го июня».
Безусловно, Столыпиным «руководила та же мысль, что и „творцом русской конституции“ гр. С. Ю. Витте» — «вступить на новый путь, опираясь на благоразумные и умеренные круги общества». Следуя этой мысли, премьер-реформатор «хотел создать правовое население для правового государства». И он как будто добился немалого, провел 87 статью закона о крестьянских наделах.
«Но у русской конституции, еще слабенькой и хиленькой, был враг.
Верхняя палата везде служит:
— Последним убежищем для реакции.
Реакция, самая озлобленная, составленная из бюрократов, которые не хотят передавать власть в руки кого бы то ни было, приютилась в Государственном Совете.
Он не даст ходу Государственной Думе.
Будет систематически уничтожать ее работу.
Сделает русскую конституцию ничтожной, жалкой, бесполезной и смешной в глазах населения.
Сведет на нет.
Дискредитирует».
А все почему? Да потому, что «русская почва — совсем особая почва.
Таково, впрочем, кажется, свойство всех тучных почв.
Сорные травы растут у нас буйно и глушат добрые всходы.
Законы у нас прививаются туго.
Но „временные, исключительные правила“ остаются навсегда.
И таким репьем обрастают, что никакая коса не возьмет.
Вместо умеренных и благоразумных, но конституционных элементов в Думу по закону 3-го июня что пришло?
Какая шишгаль?
А „практика государственных переворотов“ к жизни привилась — и все под опаской живем:
— Не подойдет эта Дума — не было бы еще нового „3-го июня“!»
Вот и получилось, что «много хорошего хотел сделать Столыпин, но в противоположность той силе, о которой говорит Мефистофель:
— Стремясь к добру, он сделал много зла».
Потому и «добро его не дало всходов.
Репьё, бурьян и тернии буйно и густо разрослись на земле.
И среди этого репья, бурьяна и колючих терний бродит призрак:
— Великого неудачника».
Но так хочется верить, что страна выпутается, выйдет на верную дорогу. И вроде есть основания, прежде всего экономические. Поэтому нужно верить: «Россия не то переживала и не то переживет <…> Пусть ошибаются министры и Дума глупит, старцы Государственного Совета злобой сокращают свои дни.
Мы всё, черт побери, переживем.
И сытые — мы обретем свои права» [1104] .
Он старается убедить и себя и читателя, что государственный корабль, несмотря на все передряги, все-таки старается идти ровно. Так и следует. «Ни крена направо, ни крена налево, ни резких поворотов.
Экономически страна растет. Денег больше.
И люди хотят:
— Воспользоваться.
Пожить в свое удовольствие на эти деньги.
Посмаковать свое благополучие, напитаться, переварить его».
1104
Живой покойник//Там же, 1913, № 289.
Это был последний как будто благополучный год — 1913-й, когда, казалось, если не счастье, то какая-то вполне нормальная жизнь была так близка. Экономика на подъеме. Рабочий люд стал чисто одеваться, потянулся к книге, в воскресные школы. Даже всегда нищая русская деревня подняла голову, приоделась, украсилась черепичными и железными крышами, завела молотилки. А главное — революция съежилась, ушла куда-то в глубокое подполье, поскольку нечем было ей зацепить, расшевелить идущий к благоденствию народ. Дорошевич тонко чувствует эту еще неуверенную, неустоявшуюся стабильность и поэтому предупреждает недовольных тихим и скучным ходом корабля: «Свалить министра, да еще премьера — занятие всегда любопытное.