Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Букчин Семен Владимирович

— Доживем ли мы до лучшего будущего? Суждено ли нам, нашему поколению своими глазами, при жизни, увидеть лучшее?

И ужас сковывает мое сердце при мысли:

— Сильны! Сильны!

Но в эти минуты тоски, отчаяния, ужаса за себя, за родину, — ты, ты, тень моего крестника, ты, образ г. Пуришкевича, утешаешь меня и наполняешь мое сердце верой и надеждой.

Ты — залог светлого будущего.

Если ты, аккерманский герой, призван…

— Значит, тонут, если хватаются за соломинку!

И какую соломинку!..

Значит, игра проиграна, если с тебя ходят. Если ты — крупный козырь в игре.

Значит, игры нет!» ^[1063]

Но и к либералам, кадетам, почти наполовину утратившим свои позиции во второй Думе, нет доверия. Он называет их «недальновидными политиканами» и «конституционалистами-аристократами» ^[1064] . После третьеиюньского переворота 1907 года в Думе

главенствующее положение заняли октябристы. Отношение Дорошевича к «внутридумской смене» совпадает с характеристикой Ленина, писавшего, что «смена второй Думы третьей Думой есть смена кадета, действующего по-октябристски, октябристом, действующим при помощи кадета» ^[1065] . За две с лишним недели до начала работы третьей Думы в «Русском слове» появляется «Повесть о том, как Стахович съел Стаховича (Нравоучительный рассказ для кадетов старшего возраста)», в которой обыгрывается факт ухода к октябристам видного кадета М. А. Стаховича. «Кадетская Дума, застрахованная в „Обществе 17 октября“, — иронизирует Дорошевич.

1063

Г. Пуришкевич//Русское слово, 1907, № 54. См. также: Воспитание г. Пуришкевича//Там же, № 261.

1064

Послание к кадетам//Там же, № 255; Лев Львович Мандельштам //Там же, № 226.

1065

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.16. С.62.

— К чему все эти комбинации?

К чему титуловаться кадетами и мечтать о Гучкове?

Надо основать партию с настоящим названием:

— Недовольных камер-юнкеров.

Соединившись с партией протестующих камергеров, они составят такую Думу, которой не только не распустят, но даже по окончании срока будут просить:

— Не расходитесь!»

И вообще: «Поторговавшись, можно будет введение конституции заменить просто закрытием тотализатора» ^[1066] .

1066

Русское слово, 1907, № 233.

Будучи безусловным сторонником полновесной конституции, которая должна была прийти на смену монархическому правлению с элементами конституционализма, установившемуся в результате манифеста 1905 года и дополняющих его законодательных актов, Дорошевич видел, что «конституционное красноречие» в Думе отодвигает на второй план реальные реформы, которые можно было бы проводить и при сложившейся системе. Но это возможно при определенном единстве позиций, диктуемом подлинной заботой о благе России, единстве, на которое нет и намека. Поэтому он язвит по поводу «конституционной болтовни»: «Нужна конституция! Ото всего конституция! От сифилиса, от пьянства, от обмеления рек — конституция! Тараканов морить — конституцией! Не только революционного — тараканьего шума слышно не будет» ^[1067] . И одновременно пытается как журналист содействовать законодательному обновлению государства. 1 мая 1907 года «Русское слово» вышло с анонсом: «На днях будут печататься очерки русского суда В. М. Дорошевича». В опубликованном в том же номере вступительном очерке «Суд (Вместо предисловия)» он писал:

1067

Петербург и Россия//Там же, № 17.

«Цель наших очерков?

Раз „приказный“ суд умирает, — вбить осиновый кол в его могилу?

Пожалуй. Отчего же?

Великий и недосягаемый учитель русского журналиста М. Е. Салтыков-Щедрин ведь нашел же нужным написать „Пошехонскую старину“ через много лет после уничтожения крепостного права.

<…>

Мы позволяем себе предъявить вниманию наши очерки, которые без хвастовства, но и без кокетливой скромности, разрешаем себе считать „основательными“, потому что каждое слово в них основано на фактах.

Говоря о том, о чем нам и другим долго приходилось молчать, — „обнажая язвы суда“, как говорится, — мы хотим не столько клеймить прошедшие времена, сколько помочь законодателю освободить будущее время от накипи, тины и грязи прошлого».

Первым очерком задуманного цикла были «Пытки». Дорошевичу самому довелось быть свидетелем, как в Николаеве после еврейского погрома пристав добывал «признания» у задержанных. Метод был прост и эффективен: человека вытягивали вдоль спины нагайкой, ежели он орал благим матом от боли — отпускали как невиновного, ежели крик был «недостаточный» — приказывали раздеваться, после чего обнаруживалось на задержанном несколько надетых одна на другую рубах. Такой «слоёный» признавался громилой и шел под суд. Эта «система» у пристава называлась «добывать голос». На пароходе, шедшем на Сахалин, подозревавшегося в краже арестанта-татарина по распоряжению помощника капитана драли линьком, пока он не сознался. Точно так же действовал и начальник тюрьмы, который на замечание Дорошевича, что у него применяются пытки, с изумлением ответил: «Какая же пытка?.. Так… товарищеское воздействие». Поэтому пришлось напомнить, что «всякое истязание с целью добиться показания называется пыткой.

Чтобы

громко ни говорили господа следователи, господа прокуроры, господа судьи, — это будет из самолюбия, — в душе они должны будут на основании своей практики сознаться:

Что уничтоженные в конце XVIII века в России истязания с целью вынудить показание, т. е. пытки при дознании, существуют и практикуются широко.

Что из 1000 таких случаев, делавшихся им известными даже официально, 999 они обходили любезным молчанием».

Не случайным было и то, что имена «авторов дознания», которые особенно усердствовали во время расследования одного дела в Одессе в конце 90-х годов, встретились «среди героев, действовавших на одесских улицах в памятные октябрьские дни 1905 года». Он убежден: «Реформа нашего, вновь ставшего „дореформенным“ суда должна начаться с реформы дознания» (IX, 224–249). Продолжения судебного цикла, который должен был включать восемь очерков, не последовало. Редакция не сообщила, что было тому причиной, но вмешательство цензуры более чем вероятно.

Цензура особенно внимательно следила за «Русским словом» в этот период, впрочем, как и за всей либеральной прессой. В мае-июне 1906 года московский цензурный комитет девять раз ходатайствовал о возбуждении судебных преследований за статьи о работе Думы, ее отношениях с правительством, карательной политике властей, голоде в Поволжье. Газету изымали из киосков, у уличных продавцов, возвращали с почтамта, отправляли изъятую часть тиража в макулатуру. Редактору Благову приходилось жить в ожидании ареста. В этой ситуации Дорошевич считал необходимым избегать ненужного риска. Тем более что тираж, как выяснилось в начале 1906 года, упал до 96 тысяч экземпляров. 10 февраля он писал Сытину о возможности публикации в газете романа В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы», посвященного событиям русско-японской войны:

«Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение Товарищества как издателя „Русского слова“ после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, — я могу ответить Вам на вопрос:

— Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?

350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов.

35 копеек за строчку за отдельные статьи.

Это, действительно, наибольшие условия, которые мы, по бюджету газеты и при настоящих условиях, можем выполнить в этом году.

Роман В. И. „Далекие могилы“, представляя собой правдивую картину этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденным прекратить печатанье романа, как это случилось с моим „Вихрем“, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение. Судя по ходу дел, такого смягченья административных условий следует ожидать в самом скором времени. Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененью условий для печати, он выиграет.

Время для газеты трудное. В трудные времена не кидают товарищей по работе и по более счастливым дням. А Вы знаете, насколько я считаю важным для газеты участие В.И., знаете, насколько я хотел бы работать вместе с ним. В этом мне, его давнишнему и горячему поклоннику, распространяться, думаю, не нужно.

Я написал бы все это лично Василию Ивановичу, но, к сожаленью, он за что-то на меня, очевидно, в недовольстве, — хотя умышленно, по крайней мере, никаких поводов к этому недовольству я не подал и не знаю, чем мог его заслужить» ^[1068] .

1068

Музей-квартира И. Д. Сытина (Москва). Частично опубликовано в книге К. Коничева «Русский самородок». Л., 1966. С.157–158. Роман В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы» был опубликован в «Русском слове» в марте 1906 г. Редакция указала, что «роман был обещан еще летом 1905 г.», но «изменившиеся условия печати» вынудили автора внести изменения (№ 58).

Последние строки отражают сложные отношения, возникшие в редакции и авторском окружении «Русского слова». Демократически настроенная интеллигенция видела в сытинской газете выразителя своих настроений. Поэтому каждая публикация, представлявшаяся отклонением вправо, вызывала подчас болезненную реакцию, вроде письма А. И. Эртеля Сытину в 1903 году по поводу некролога И. Н. Дурново: «И этому столпу реакции, если не совсем либеральная, так чистая газета посвящает сочувственные строки тоном „Московских ведомостей“ и „Гражданина“. Что это значит? Недосмотр, или непонимание, или сознательное лакейство? Не знаю, что Вам скажет на это Дорошевич, но я скажу, что возможность появления таких статей в „Русском слове“ делает совершенно невозможным участие в газете настоящих писателей». Автор «Гардениных» призывал издателя «Русского слова»: «Всмотритесь, какие события, какие времена надвигаются. Готовьтесь же к этому историческому моменту» ^[1069] .

1069

Цит.: Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С. 100.