Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Весну 1906 года Дорошевич проводил в Ницце. Настоящим ударом стало известие о займе, предоставленном Францией российскому правительству, остро нуждавшемуся в средствах для обуздания революционной стихии. Это была взаимовыгодная сделка: на проходившей в испанском Альхесирасе конференции благодарность России выразилась в поддержке колониальных амбиций Франции в ее военно-стратегическом соперничестве с Германией. Дорошевич пишет фельетон «Россия и Франция (по поводу займа)», в котором признания в любви к прекрасной Марианне во фригийском колпаке перемежаются с разочарованием: «Я люблю Францию, как религиозный человек любит Палестину.
Я люблю Париж — Вифлеем, Иерусалим свободы. Здесь она родилась, здесь была распята, здесь воскресла.
Но Франция — это сцена Com'edie Francaise, где в те дни, когда не дается трагедия, — разыгрываются фарсы палерояльского театра.
И тот, который разыгрывается сейчас, один из пошлейших.
Мы, русские, не хотели верить.
— Франция! Республиканская! Демократическая Франция!.. Дает денег на борьбу со свободой…
Франции 14 июля, Франции 4-го сентября нет.
Есть:
— Франция 1 ноября.
День
Обещанного продолжения этого фельетона не последовало, скорее всего по цензурным причинам. Демонстрируя лояльность по отношению к России, французская полиция стала преследовать живших в Париже русских эмигрантов, на что Дорошевич откликнулся фельетоном «Русские и французы» [1043] . Но, конечно же, самым главным, самым волнующим для него в ту пору был вопрос о том, какими путями пойдет демократическое преобразование страны, на которое самодержавие с большими оговорками, но как будто стало соглашаться. В преддверии выборов в первую Государственной Думу он в фельетоне «Перед весной» напрямую обращается к политически активным кругам общества: «Господа, вам говорит и советует — не без надежды быть услышанным! Я это знаю! — не человек какой-нибудь партии <…> У меня есть своя партия. Ее составляют: я, моя совесть, мой здравый смысл, мои знания России <…> моя способность, долг которой мне говорит то, что я думаю, что я чувствую, не заботясь в эти тяжелые для родины минуты ни о популярности, ни об успехе, ни о похвалах, ни о том:
1042
Русское слово, 1906, № 104.
1043
Там же, № 127.
— Понравится это той партии, другой? Старикам? Молодежи?»
Что же говорит «его партия»? Надо изучить «жизненные подробности земельного вопроса в каждой отдельной крестьянской общине», надо «вызвать доверие, настоящее доверие у простого народа, что участь его действительно будет улучшена „по-доброму“, без крови и насилий, — единственный способ для этого чрез его же представителей». Ведь очевидно, что «шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ». Неужели нужно ждать, когда «он, темный, слепой от невежества, слепой от голода», но уверенный, что «земля может принадлежать только „миру“», совершит новую «пугачевщину»? Но тот же опыт подсказывает ему, что скорее всего сработает давняя охранительная традиция, и ничего способного предотвратить бессмысленный и жестокий бунт «никогда не будет сделано». И все «из-за политических соображений». В подлинной ярости он восклицает: «Господа охранители, ничего не охранившие, бросьте эту вечную „политику“.
Вы все охраняли школу, чтобы в нее не проникла политика <…> Вы выдумали даже „зубатовщину“, чтобы „охранить“ от „политики“ рабочих. Что получилось?
Вы охраняли крестьянство даже от грамоты, чтобы вместе с грамотой не проскочила „политика“ <…> Но пора ведь понять, что идеи запереть нельзя» [1044] .
Но кто все-таки возьмет на себя ответственность за реальные политические преобразования? Немалые надежды поначалу связывались с личностью С. Ю. Витте, с которым Дорошевич был знаком лично, не раз встречался и вел продолжительные беседы. В посвященном ему обширном памфлете («Граф Витте») он прослеживает возможности и причины неудавшейся либерализации «сверху». Автору манифеста 17 октября, первому «конституционному» премьеру, предъявлялись претензии с самых разных сторон. И с представителем каждой стороны Сергей Юльевич Витте, словно индусский бог Вишну, воплотившийся «сразу в пятьсот Кришн», вел свой танец — с революционерами и реакционерами, с предпринимателями и теми, кто их душил. Да, оппортунизм, признает Дорошевич, но «оппортунизм — государственная система, как и всякая другая». В конце концов, «и в Европе, и в Америке единственным государственным человеком считают г. Витте». Именно он одержал «первую русскую победу над Японией», именуемую Портсмутским договором. Черносотенный хор называет его тем не менее изменником и требует казни. А после 17 октября «реакционеры обвиняют его в революционерстве, революционеры — в реакции». В этих условиях, подчеркивает Дорошевич, прежде всего необходим «однородный кабинет», в котором «министры держались бы одной политики, представителем которой является премьер-министр». Но Витте не справился, каждый министр у него проводил «собственную политику».
1044
Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С 110.
«Что же это за новый Куропаткин, у которого каждый генерал ведет собственный бой и чуть не за свою собственную страну?
Какая беспомощность все время.
Вопрос прост.
Какая задача была поставлена графу Витте?
— Осуществить свободы, объявленные манифестом 17-го октября.
Прошло три месяца.
Что сделано?
Где Государственная Дума?
В чем состоит свобода слова, если каждую неделю прикрывается столько изданий, сколько их не прикрывалось в год ни при Сипягине, ни при фон Плеве?
Где свобода союзов? Где свобода собраний?
О неприкосновенности личности говорить в стране, в столице которой запрещается выходить на улицу после 12 часов ночи и где в Севастополе высылают людей „за знакомство с Куприным“, я не нахожу приличным».
Блестящий министр финансов, буквально преобразовавший экономику России, Витте не оправдал политических надежд, но, настаивает Дорошевич, «мы должны были танцевать с графом Витте, потому что больше не с кем было в эту минуту танцевать», потому что «в административных кругах»
«Какой ореол!
И как в сиянии этого нового ореола потонула слабая полуулыбка первого русского „конституционного премьер-министра“.
Как говорят на нашем газетном языке:
— Из „Русских ведомостей“ человек перешел в „Московские“» [1045] .
Об этом Дорошевич говорил и много позже, в середине 1910-х годов, в беседе с В. Н. Сперанским: «Витте же никогда ни в чем системы выдержать не мог, переодевался и перегримировывался много раз по мере надобности. Не могу без смеха вспомнить, как граф Сергей Юльевич ежегодно перед обновлением списка присутствующих членов Государственного Совета из опасения, что его за крамольное поведение на наступающую сессию вычеркнут, начинает говеть <…> Говеть только в смысле воздержания от интервью с либеральными журналистами. Как только опасность минует, Витте немедленно разговляется и дает для печати беседу очень вольнодумную. Жажда возвращения к власти у него теперь так нетерпелива и неразборчива, что он, конечно, не отказался бы и от должности обер-прокурора святейшего синода. И тогда поспешно надел бы на себя личину машкерадную в боссюэтовском вкусе. Будущий историк погибающего русского самодержавия будет иметь очень увлекательную задачу изобразить все эти изумительные превращения русского государственного калейдоскопа, пред которым бледнеют метаморфозы Овидия» [1046] .
1045
Русское слово, 1906, №№ 32, 34, 37.
1046
Сперанский В.Н. В. М. Дорошевич//Сегодня, 1927, № 280.
История с Витте нагляднейшим образом продемонстрировала суть российской внутренней политики, в которой, по словам Н. Эйдельмана, «складывались в равнодействующую запреты, страхи, успехи и неуспехи власти». Со времен Александра II «генеральный вопрос» не изменился: «Уступать или зажимать? Либерально или охранительно?.. Думали: не дать свободы опасно — как бы сдавленные пары не взорвали и котел и всю постройку. Но и дать опасно — а вдруг пары прорвутся в предложенную щель и все разметут» [1047] .
1047
Эйдельман Н. Из потаённой истории России XVIII–XIX веков. М., 1993. С.468.
Высоко оценивая Витте-финансиста, Витте-автора манифеста 17 октября, Дорошевич понимал, что экономические реформы (к тому же ограниченные) и либеральные декларации не спасут. России, как воздух, требовались реальные политические преобразования. И он обрушился на тех, кто стоял на их пути. В 1906–1907 годах его сатира в изображении столпов реакции достигает истинно щедринских высот. «Этюд полицейской души», посвященный министру внутренних дел П. Н. Дурново, занявшему «обрызганное кровью кресло» своего предшественника В. К. Плеве, убитого эсером Егором Созоновым, это образный анализ существа российской власти, которой никогда не понять, «что нельзя любить родину через участок» и у которой «полиция всегда была своим, домашним, „симпатичным“ средством, поскольку, подобно коновалу, умела лишь одно — „бросить дурную кровь“. Этим средством в Российском государстве лечили все болезни — раскол, аграрные волнения, социализм <…> И вот теперь, когда „настал, действительно, решительный момент“, когда „страна с трудом дышит“, опять призвали своего, „испытанного“ коновала Гаврилыча [1048] . Образованные, знающие, ученые, как всегда, не нужны. Опорой власти в обществе стал черносотенец, герой фельетона „Истинно русский Емельян“» [1049] . Дневник губернатора, составляющий форму этой вещи, великолепно передает, как буквально распростерлась власть перед прибывшим «с инспекцией» безграмотным мещанином Емельяном Березкиным только потому, что он член «Союза русского народа». Емельян отправляет в отставку полицмейстера (вера не та — «лютеранское вероисповедание»), как монархист запрещает во время спектакля «Мария Стюарт» казнить королеву («пущай живет») и даже подвергает особому досмотру самого губернатора «на предмет принадлежности к иудейству». Все это, разумеется, как и положено «истинно русскому человеку», вершится при неумеренном питье водки и обжорстве. Формула патриотизма становится более чем простой:
1048
Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С.116–131. В названии «этюда полицейской души» и в самом его тексте (в однотомниках Дорошевича, выходивших в 1962, 1966, 1986, 1987 гг.) допущена грубая ошибка: в названии напечатано «И. Н. Дурново», в то время как правильно — «П. Н. Дурново»; соответственно, в тексте указанных изданий упоминается Иван Николаевич Дурново, в то время как речь идет об его брате Петре Николаевиче.
1049
Русское слово, 1907, № 10.