Внуки
Шрифт:
Из разрушенного города подходили, громыхая, советские танки — пять, восемь, десять. Они расположились против главного штаба окруженного врага; стволы их орудий были предостерегающе и грозно направлены на здание.
На башне головного танка развевалось большое красное знамя.
— Как будто бы все уже кончено, — сказал майор Зюскинд.
— С молниеносной быстротой, однако, — подхватил полковник. — Пойдемте посмотрим.
Осип Петрович, майор Зюскинд и Вальтер Брентен, пройдя сквозь ряды советских автоматчиков, подошли к немецким солдатам.
— Стой!
Вышел немецкий
— Куда вы, господа?
— К вашему командующему, — ответил полковник.
— Вы члены делегации?
— Да.
— Прошу!
Они прошли мимо цепи часовых, и офицер, высокий, молодцеватый обер-лейтенант, повел их вниз, в подвальное помещение.
Не было произнесено ни слова. Не видно было огней. Через каждые десять шагов они наталкивались на часовых, которым немецкий офицер шепотом называл пароль.
Вошли в более широкий центральный коридор, освещенный воткнутыми в бутылки свечами. В их мигающем свете бесшумно сновали взад и вперед солдаты и офицеры. Вальтер тоже ступал мягко и бесшумно, точно по густой траве. Коридор был застлан коврами в три или четыре слоя.
— Сюда, пожалуйста! — Офицер откинул портьеру, и Вальтер Брентен вслед за полковником и майором вошел в сводчатое помещение.
От удивления он остановился у портьеры как вкопанный.
Собрание немецких генералов. Какое странное зрелище! Они, по-видимому, облачились в свои парадные мундиру, на всех были ордена и медали. У многих на груди — рыцарские кресты, почти у всех золотой «Германский крест», а также «Железные кресты», кресты за военную доблесть, пряжки и ленты. Все генералы казались нарядными и новенькими, словно их вынули из распечатанной только что игрушечной коробки. От них исходил слабый аромат одеколона, которым благоухала вся комната. Это был не простой подвал, а словно подземный дворец из «Тысяча и одной ночи». Стены увешаны тканями и гобеленами в красно-зеленых или синих тонах, пол устлан коврами. Посреди комнаты — большой круглый стол, над ним чеканная металлическая лампа кавказской работы; вставленная в нее немецкая карбидная лампочка сияла ослепительно белым светом.
Генерал-лейтенант, уполномоченный, по-видимому, вести переговоры с немецкой стороны, бледный и надменный, широко открытыми глазами смотрел на советских офицеров, стоявших по другую сторону стола. Вальтер никак не мог решить, что выражает этот взгляд: страх или только удивление. Скорее всего и то и другое. Рядом с этим генералом стоял генерал-майор, великан с рубцами на подбородке и одутловатыми щеками, изобличавшими в нем любителя пива. Он тоже уставился на советских офицеров, обступивших круглый стол. А они в своих овчинных полушубках и меховых шапках являли собой совершенно иную картину — воинов, пришедших прямо с поля битвы. По их утомленным, обветренным лицам было видно, что эти люди неделями, а то и месяцами, пробивались сквозь снег и грязь и, быть может, по нескольку недель не снимали с себя одежды.
Генерал-лейтенант с бледным лицом, опираясь одной рукой о стол, внимательно следил за ходом переговоров и вникал в каждое слово, настороженный, точно готовый к прыжку. Переводчиком был немецкий обер-лейтенант, пожилой, широколицый, с двойным
Офицеры то и дело уходили в смежное помещение: возвращаясь, они шепотом получали распоряжения.
Вальтер ожидал, что немецкие генералы будут удручены, потрясены ходом событий. Ничего подобного! Эти битые немецкие вояки внешне держались весьма спокойно; в их повадке был даже какой-то оттенок снисходительности и высокомерия. Они благосклонно кивали, мягко улыбались и в своих безукоризненных мундирах производили впечатление победителей, диктующих условия побежденным.
Вальтер поднял глаза. У круглого стола стоял советский генерал. Упершись обеими руками в стол, он решительным тоном потребовал прекратить словопрения. Либо командование немедленно складывает оружие, либо сражение продолжается.
По рядам немецких офицеров и генералов пронесся беспокойный шелест. Немецкий генерал-лейтенант изобразил на своем лице любезную улыбку и попросил разрешения высказать несколько пожеланий от имени господ генералов. Впрочем, они, разумеется, согласны сложить оружие.
Советский генерал не проявил особой готовности выслушивать пожелания. Он шепотом посовещался с Осипом Петровичем. Вальтер обрадовался, когда Осип Петрович сказал генералам, что они могут говорить, но покороче.
Немецкий генерал-лейтенант оказался человеком с хорошо подвешенным языком.
— Дело идет, господин генерал, о трех пожеланиях, которые я высказываю от лица немецких генералов, а также от имени господина генерал-фельдмаршала.
— Говорите! — ответил советский генерал.
— Наши пожелания, по существу, являются вопросами.
Осип Петрович вполголоса переводил.
— …А именно: могут ли господа генералы и господин фельдмаршал пользоваться в плену услугами положенных им по германскому военному уставу адъютантов и денщиков?
Советский генерал молча посмотрел на немца и ответил не сразу. Затем он вполголоса спросил у стоявшего рядом Осипа Петровича, сколько же это человек. Тот обратился к немецкому генерал-лейтенанту.
— От четырнадцати до шестнадцати офицеров и солдат.
Советский генерал сделал движение рукой. Это могло означать: «Согласен», а также: «Продолжайте».
И немец выразил второе пожелание, тоже облеченное в форму вопроса:
— Будет ли разрешено господам офицерам и господину фельдмаршалу взять с собою остатки провианта и смогут ли они свободно располагать ими?
Полковник не успел перевести эти слова на русский язык, как советский генерал сделал резкое движение рукой, которое Вальтер истолковал как прекращение разговора, а генерал-лейтенант, очевидно, как разрешение продолжать.
— И последнее, господин генерал. Не сочтено ли будет целесообразным дать господам генералам и господину фельдмаршалу сильную охрану, когда их будут перевозить в тыл через разрушенный войной Сталинград? Ведь красноармейцы, не осведомленные о последних событиях, могут открыть по ним огонь…
Вальтер, у которого сердце, казалось, стучало в горле и который едва мог совладать с собой, взглянул на Осипа Петровича. Тот, по-видимому, понял по его лицу, что он задыхается от негодования, и подал ему знак глазами — не делать глупостей и молчать.