Внуки
Шрифт:
Вальтеру Брентену предстояло в зимнем семестре вести курс в одной из этих антифашистских школ. Он сидел в номере гостиницы и готовился к будущей работе, освежая свои знания по немецкой истории и марксизму-ленинизму, набрасывая конспекты отдельных лекций. Так Вальтер снова стал учащимся, ибо кто учит, сам учится. Работая, он невольно вспоминал о черных днях заключения в карцере, когда поддерживал в себе душевное равновесие самообразованием, хотя в его распоряжении не было никаких книг, никаких пособий. Он вспоминал лекции Эрнста Тельмана по истории Коммунистической партии Советского
Однажды Вальтеру предложили прочесть в лагере для военнопленных генералов доклад о прусских военных реформах и прусско-германской освободительной войне 1813—1815 годов. О прусских реформах?.. Для генералов?.. Вальтер отнюдь не был в восторге от такого предложения. Хотя эти немецкие генералы проигрывали одну войну за другой, историю — и прежде всего историю Пруссии — они знали досконально. Если изложить им события тех лет в свете марксистского понимания истории, они, вероятно, набросятся на него, как коршуны.
В первую минуту он хотел наотрез отказаться. Но, подумав, решил, что небезынтересно выступить перед такой аудиторией, раз уж сами генералы пожелали послушать доклад на эту тему.
В следующие дни он сидел с утра до вечера в библиотеке имени Ленина, зарывшись в литературу об эпохе наполеоновских войн и о прусско-германской освободительной войне. Особенно внимательно занялся он авторами прусской военной реформы: Шарнгорстом, Гнейзенау, Клаузевицем, Бойеном. Не забыл он и буржуазной революции во Франции, эпоху якобинской диктатуры и создание революционной армии под руководством Карно — ее влияние на авторов прусских военных реформ было велико, хотя попытки осуществить эти реформы вследствие упорного сопротивления прусской реакции, вследствие отсталости и бессилия германской буржуазии вылились в жалкие, половинчатые мероприятия. Вальтер изучал письма Гнейзенау и Клаузевица, дневники и мемуары той эпохи.
Айна ходила на цыпочках, когда Вальтер сидел за письменным столом, составляя конспекты о Таурогенской конвенции и октябрьском эдикте 1807 года. Иногда она ворчала, что он совсем помешался и что гитлеровские генералы не стоят таких усилий, а иной раз подтрунивала над ним, утверждая, что сам он дотошный немец, педант, из тех, кто, зарывшись в книги и бумаги, забывает всех своих близких и любимых.
— Ну, будь же благоразумна, Айна! Представь себе аудиторию сплошь из генералов! Генералов, которые всю свою жизнь только и делали, что штудировали историю.
— Зря ты это себе внушил, — ответила Айна, и в голосе ее прозвучало безграничное презрение к этим генералам. — Штудировать — для них чуждое понятие, и занимались они совсем другим: делали людей несчастными. Не носись ты со своими генералами.
— …«своими генералами» — хорошо сказано, — рассмеялся Вальтер. — Ты что, хочешь, чтобы я оскандалился перед этими богами войны?
— Подумаешь! Я бы на них и не взглянула, а разговаривать с ними и подавно не стала. Попался бы ты им в плен, они повесили бы тебя на первом суку. А ты читаешь им лекции…
IV
Доклад был назначен на десять утра, но полковник Юсупенко, начальник лагеря, просил Вальтера Брентена приехать на полчаса раньше.
Полковник, человек во цвете лет, высокий, широкоплечий, был настолько худ, что лицо его производило впечатление изувеченного. Вероятно, оно было когда-то полным, теперь же кожа словно присохла к костям, и оно походило на череп. Вальтер знал, что полковник в зимних боях под Москвой получил тяжелое ранение в живот. На лице Юсупенко как бы лежала печать смерти.
— Я хотел вам только сказать, товарищ Брентен, чтобы вы не слишком на них нажимали. Пожалуй, события кое-чему и научили иных из этих генералов, но происхождение, традиции, укоренившиеся предрассудки, а зачастую и невежество у них еще очень сильны, и не надо их ошарашивать. В один час можно разрушить то, что за этот год постепенно начало бродить в сознании у некоторых из них.
Полковник говорил очень тихо. Говорить громко, по-видимому, было бы для него слишком большим напряжением, а может быть, и вовсе невозможно. Вальтер с трудом понимал его.
— Ваши опасения, товарищ гвардии полковник, мне кажется, напрасны. Я буду очень конкретен. В мои намерения не входит бросать кому бы то ни было вызов. Но вместе с тем я собираюсь говорить принципиально, излагать и отстаивать нашу научную точку зрения.
Советский полковник одобрительно кивнул:
— Это правильно. Но не надо задевать, оскорблять.
— Вы придете на доклад, товарищ гвардии полковник?
— Нет! И никто из моих сотрудников. Вы будете, — полковник попытался улыбнуться, — только среди своих.
Два немецких генерала приветствовали Вальтера Брентена и поблагодарили его за то, что он приехал. Это было сделано очень официально, очень корректно. Когда Вальтер вошел в зал клуба, большинство генералов уже сидело на своих местах. Можно было подумать, что это аудитория какого-нибудь военного училища. Генеральские мундиры были тщательно отглажены и вычищены, блистали и сверкали золотом и серебром.
Вальтер занял место недалеко от трибуны, за столом президиума, между двумя генералами, которые встретили его и ввели в зал.
— Сколько человек присутствует? — спросил Вальтер сидящего рядом с ним генерала.
— Тридцать два генерала и четыре полковника. Господин генерал фон Метте просит извинить его. К величайшему его сожалению, он не может присутствовать на докладе. Он болен. Собственно говоря, не серьезно болен, но чувствует недомогание.
Вальтер обвел взглядом лица собравшихся. Молодых было немного, большинство — в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. В третьем ряду сидел офицер с моноклем в глазу; кое-кто запасся бумагой и карандашом. «Эти будут мне возражать, — подумал Вальтер, — подхватывать мои положения и опровергать их». Он был очень спокоен, но приходилось, правда, сдерживаться, чтобы никто не заметил, как потешает его эта странная аудитория.