Звучат шаги размеренно и чётко,В неверном свете редких фонарейДрожат ограды кованые чётки,И ветка, наклонённая над ней.Лишь хлопнет дверь, и снова только эхоНевидимым конвоем за спиной,Да еле слышный отголосок смехаТам, на мосту, над чёрной глубиной.И плавится в ночном канале город,Изнемогая от дождей и смут…Объятия Казанского собораЕщё распахнуты, ещё кого-то ждут.
Ноябрьский сон
К седьмому выпал снег, и все домаПрикрыли срам облупленных фасадов.Уже не осень, но и не зима,Нет имени сезону — и не надо.Лишь выпал снег — и стихли все шаги,И замерли, почти исчезли звуки,И помертвевшей улицы изгибЗастыл в безмолвной судороге муки.И
в непривычной, жуткой тишинеБезвременья — огромной и свинцовойПроходит демонстрация тенейПо бесконечной слякоти Дворцовой.Идёт парад. И бронетранспортёрБесшумно тянет длинную ракету.Проходит конница — и алый «разговор»Мешается с блестящим эполетом.Ударники ушедшего трудаИ нищие проносят транспаранты,И движутся вперёд, вперёд… Куда? —Туда же, куда барышни и франты.Как Богу теодицея нужнаНе для себя — для грешников, быть может, —Снег нужен ноябрю. И он сполнаОтсыплет, убелит… Но потревожитТот странный, чуткий и бездонный сон,Натянутые до предела струны —Звенящую, тугую связь времён,И вечностью начертанные руны.
Попытка написать письмо
Эпистолярный жанр почти утерян.Письмо теперь так сложно написать.Столь многое хотелось бы сказать,Но постоянно кажется: неверенСам тон письма — то холоден и сух,То проскользнёт ненужная усмешка,То явно равнодушие и спешка —Не удержать в бумажной плоти дух.Потомкам нашим, даже самым близким,Мы не оставим, право, ни листка,Ни строчки, где бы дрогнула рука,Ни лепестка надушенной записки —Мы обрываем за собою нить…Всё к лучшему — не станут боль чужуюЧитать и перелистывать впустую,И пепел наш не будут ворошить.И всё-таки сегодня я пытаюсьВам написать. У нас октябрь, дожди.И сырость. И ноябрь впереди.Я на работу каждый день мотаюсь,И проклинаю транспорт, лужи, дождь,И — листья (это золото чрезмерноПри нашей горькой бедности, наверно),И — собственную вежливую ложь.Мы живы все, чего и вам желаю,Из наших окон сумеречный видВсё не меняется. И над столом виситВсё та же люстра… Право же, не знаю,О чём ещё писать, хотя боюсьОбидеть краткостью. Целую, обнимаю,Прошу простить, прощаюсь и прощаю.И — остаюсь. Навеки остаюсь.
Мариенбург
В краю далёком, в городе МарииДуша осталась пленною навек.Озябший парк и улицы пустыеЗаносит снег, заносит первый снег.Там стук копыт и глухо, и тревожноТрёхтактным ритмом разбивает тишь,И сонные деревья осторожноНашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..».А небо отчуждённо и высоко,И хрупкий лист ложится в снежный прах.И скачут кони далеко-далёко,И ветер сушит слёзы на глазах.
«На улице обычное ненастье…»
На улице обычное ненастье,И нынче я в подземном переходе,Хотя спешила очень сильно, вроде,Заслушалась каких-то двух певцов.Сулила песня если и не счастье,То оного хотя бы вероятность,И это было грустно и приятно —Гитара с подголоском бубенцов.Мой милый друг, я знаю, жизнь — копейка,Мне ни себя, ни Вас ничуть не жалко,Вы помните, есть старая считалка,Где кто-то просто вышел погулять.Но прохудилась детства душегрейка,И даже там, мне кажется, стреляют.(Все дети в своих играх убивают.)Ну, что же дальше — три, четыре, пять…Взгляните — под роскошным покрываломОгромный странный город на морозе,Как император, опочивший в бозе,При всём параде в струночку лежит.Но истинных трагедий крайне мало —Всё больше фарсы или мелодрамы,И это ведь неплохо, скажем прямо,Случись иначе — мир не устоит.Влюбиться в Вас, наверное, прикольно,А впрочем, в нашей жизни всё возможно.Ну что Вы, не глядите так тревожно —Я, право, не хотела Вас пугать.Я слишком знаю, что такое «больно».На вещи глядя чересчур реально,Я отменяю всякую фатальность,И я не стану в зайчика стрелять.
«Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз…»
Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз:…Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас.Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно,И подскажет нам утро, что яблоку всё прощено.Поплывут колокольные звоны вдоль улиц, садов,Распадётся узор наших жизней и сложится вновь,В хороводе закружат белёные стены церквей,И улыбка твоя отразится в улыбке моей.Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно.Мы с тобой прощены, нам давно уже
всё прощено.В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас…Скоро яблочный Спас, мой родной, скоро яблочный Спас.
«Я, которая не желала…»
Я, которая не желалаНи господ себе, и ни слуг,Не держала — сама улеталаИз кольца замкнувшихся рук,Я, которая так беззаконна,Нынче власти хочу над чужой,Над такой же бездомной, бездоннойИ по-птичьи свободной душой.
«А помнишь, мы садились в электричку…»
Л. Стрельчук
А помнишь, мы садились в электричку(Бог знает, сколько зим и сколько лет),В холодном тамбуре, ломая спички,Курили, невзирая на запрет.А после шли, в карманы руки пряча,Пустым шоссе от станции пустой.Узоры лапок птичьих и кошачьихСинели на снегу. И мы с тобой,Слегка робея, лошадей седлалиИ молча выезжали со двора,И вслед нам что-то весело кричалаКонюшенная детвора.Мне кажется, была я в это времяУжасно влюблена. В кого — теперьУже не важно. Ледяное стремяЖгло ногу сквозь сапог… Поверь,Я не нарочно — странные фрагментыСхватила память: холод, конский бег —Обрывки чёрно-белой киноленты:Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег.На горизонте — огоньков цепочка,И первая дежурная звезда.Ненужная, желанная отсрочкаВсех приговоров. Скачут в никудаПо тем полям и до сих пор те кони —Ни устали, ни удержу им нет.И ветер стонет, и вперёд их гонит,И сам же безнадёжно машет вслед.
«Был поздний вечер…»
Был поздний вечер. Ты смотрел кино,И набухало чернотой окно.Я тоже что-то делала. Но что? —Уже не вспомнить мне. Твоё пальтоНа гвоздике висело у дверей.Бежали тени по щеке твоей.Незыблемой скалой стоял буфет,Я открывала пачку сигарет,Дым кольца и виньетки завивалИ к форточке лениво уплывал.Включала свет (окно — черней вдвойне),И белый крест светился на окне.Кот, словно бы пушистый воротник,К плечам твоим доверчиво приник.Мурлыкал он, ты в кресле засыпал,А на экране кто-то умирал,И кровь текла из бутафорских ран.Гудел и тёк на кухне старый кран —Вибрировал, трубил, как слон, стонал,Как будто он в ночи кого-то звал,Кого-то ждал, не смея умереть…А может, криком он хотел стеретьНемую память? Ржавая водаТекла по трубам в Лету. Навсегда.…Ты засыпал. Я слушала шагиНа дне колодца. Тень твоей рукиЛегла бесплотной лаской на паркет,И вился сизый дым от сигарет.Я разбудить тебя ещё могла,Но время стало вязким, как смола,Текущая из трещины в стволе.Мерцала тускло ваза на столе,Мурлыкал кот, полуночный трамвайЗвенел на повороте. Через крайПереливалась ночь. Ты засыпал.Сквозняк в углу газетами шуршал.Но за окном сгустившаяся мглаУже чернее чёрного была.И ровно сто свечей, устав светить,Молили на одну их заменить.Ты улыбался медленно во сне,Дрожали зябко тени на стене.Улыбка — беззащитней и светлей…Ты был такой живой среди теней!Ещё тебя могла я разбудить, —К примеру, взять и что-нибудь разбить.Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг,Хлестнула сердце тысячами брызг.Мурлыкал кот. Струился сизый дым.Сидящий в кресле ты мне был — чужим!Таким чужим, как только можно быть,Таким чужим, что незачем будить.Таким чужим!.. И тикали часы,Дрожали ночи чёрные весы,Одна свеча — последний часовойСгорала над твоею головой.Но перед нею отступала мгла,Моя душа к твоей душе брела,И оступалась, обдираясь в кровь,И поднималась, и тянулась вновь,И раскрывала руки и крыла,И вспоминала, что лететь моглаТуда, где свет — начало всех начал.И ты её улыбкою встречал.
«Ингерманландия. Печаль. И старый дом…»
Ингерманландия. Печаль. И старый дом,В котором счастлив так никто и не был.Деревня, словно остров, и кругомПоля картошки да седое небо.Безмолвье лопухов. Собачий лай.И чей-то огонёк во тьме кромешной…Мой бедный край, мой безнадёжный рай —Неласковой души глухая нежность.
«Собаки — до старости дети…»
Собаки — до старости дети,Мудрые дети, в глазах у которых — печаль.Она оттого, что собакиИщут всё время в хозяине — Бога…Кошки — иные. Людей не считают богами, —Сами они от богов исчисляют свой род.И потому так скульптурны их позы,Скупы их улыбки.И в равнодушную вечностьСмотрят спокойно зрачки.