Никто не знает, был ли он в Афгане,В чужих горах глотал чужую пыль,А может быть, по пьяни и по дряниСвалился под шальной автомобиль.Нет разницы… Так будем здравы, братцы!Нам некогда. Мы, взглядами скользя,Шагаем по стране, где зарекатьсяНи от сумы, ни от тюрьмы — нельзя.
Тутанхамон
Вырезан из старого журналаОбраз, а всего вернее следОбраза. Но я тебя узнала —Что для нас с тобой пять тысяч лет?Что цари, династии, эпохи?Просто слишком долгий пёстрый сон.Времени засушенные крохиНе насытят нас, Тутанхамон,Никогда. И оттого так строгиНаши лица. Посох власти сжатВ тонких пальцах. Каменные богиПамять неотступно сторожат.Всё исчезнет, чтоб вернуться
сноваСквозь немую боль и смертный страх —Взмах руки, сорвавшееся словоИ улыбка на твоих губах.
Святой Борис
Качнулись в сёдлах каменные спины —Отспорив, отшумев, угомонясь,Уходит недовольная дружина.И что теперь ты будешь делать, князь?Беги, Борис! Испуганною птицейЛети за горизонт, на край земли.Часы идут. Земное время длитсяИ рвётся под копытами в пыли.Дрожат и наливаются неслышноМинуты, словно капли на весу…О Господи! Среди живых я — лишний,Но кто из нас войдёт с Тобою в суд?Оправдываться — тщетная затея,Коль Сам Ты не отпустишь мне долги…Толкаясь и от трусости потея,В шатёр уже врываются враги.О Господи! Услыши и помилуй,На миг один открой Свои пути,И если я ослабну — дай мне силыДо губ дрожащих чашу донести.Чтоб, к жизни пробудясь в смертельной ране,Расправив изумлённые крыла,Бессмертия глубокое дыханьеДуша перед полётом обрела.
К портрету Чезаре Борджа
Беззаконный гордец, воитель,Соблазнитель и отравитель,Не щадивший ничью обитель,Всё смешавший — честь и позор.Руку — на рукоять кинжала:Вырвать с корнем дурное жалоКлеветы!.. Только правды — мало,И ведь правда скучна, сеньор.Как рубины горят кроваво!Ваша сила и ваше право…Улыбнитесь, прошу вас, право —Нынче тоже всё — суета.Ни урока нам и ни срока,Страсть огромней и злей порока…Бесконечно-грустна и жестокаСкладка у тонкогубого рта.Где тот ветер, что перед вамиС древка рвал боевое знамя?Где враги ваши? Где вы сами?С кем сразитесь в последний раз?Ничего мы не знаем, дажеОтчего наших жизней пряжаВся в узлах. Кто узлы развяжет?Кто простит и помилует нас?Между гранями тьмы и светаПолководцы, цари, поэты —Те, кто знать не желал запретов,Пил до дна, и платил сполна.Не глядите же так сурово —Я хочу лишь услышать снова,Как звенят золотые подковыВороного — в ночи — скакуна.
— Ишь, как пьёт детина — потрудился, знать…А ссутулит спину, глянь, ну прямо тать.— Обойди сторонкой, любопытство спрячь.Удавил ворёнка — он на то палач.— Да не пялься ты, дурак.Для чего зашёл в кабак?— Он, поди, не по злобе…— А велели бы тебе?— Что ты? Всем — свои труды.— Доболтаешь до беды!— Ах, типун тебе… Да сплюнь!— Ты язык-то, слышь, засунь…А не то — укоротят:Стены слушают — глядят.— Смолкни, Бога ради.— Все там будем, дядя.А мальчонка хворый, лёгонький как пух.Без того бы скоро Богу отдал дух.Воронёнок просто… Видно — неходяч.На руках к помосту нёс его палач.Нёс, как в люлечке качал,Чтоб не плакал — не кричал,Маринкина ворёнкаНёс к петельке тонкой.Спи, ворёнок, баю-бай,Поскорее засыпай.На земле темно и тесно —Станешь ангелом небесным,Будешь зреть Господню рать,Райским яблочком играть.Тихо, тихо, тихо…И не помни лиха.— Славно или плохо — нам ли понимать,Бабам лишь бы охать — дуры… твою мать!Разберутся выше, где и чья вина.Так что ты — потише. И давай — до дна.— Наше дело — сторона,Наливай да пей до дна.У кого мошна пуста —Пропивайся до креста.И — пляши, пляши, пляши,Не жалей больной души!Жизнь — копейка, а душа…Так за ней же — ни гроша.Кормят — ешь, а бьют — беги.Вот такие пироги.На свои гуляю —Знать тебя не знаю.— Яблочком, пожалуй, на-ко, закуси.— Самозванцем меньше стало на Руси.По столице нынче, слышь, колоколаЛебедями кличут — смута умерла!— Удавили не зазря —Ради царства и царяМаринкина ворёнка…— Эх, выводят звонко!— То-то будет тишина…— Наливай ещё вина…Пей, собака, говорю!Лета многие царю!Ну а ты чего не
пьёшь?Ах ты, гнида!..Хвать за нож —Вши из-под рубахиУползают в страхе.Крови-то, кровищи — аж красно в глазах!Плачет, плачет нищий. Кружит, кружит страх —Воет, крутит, вертит… И, стремясь к нулюВремя слепо чертит мёртвую петлю.Яблочку — катиться вниз,Кто умеет — помолисьО душе ворёнка,Ребёнка — воронёнка,О себе, и о стране,И о грешной обо мне.
1
Так называли сына Марины Мнишек и Тушинского вора, казнённого публично в возрасте трёх лет в царствование Михаила Романова.
«Свет вечерний, играя, дышит…»
Свет вечерний, играя, дышитГорьковатой влажностью трав,Золотыми нитями вышитКружевной кленовый рукав.Одуванчику — только дунь —Расставаться не жаль с головою,И беспечный стрелок — июнь —Комариной звенит тетивою.
«Куст шиповника дружно шмелями гудит…»
Куст шиповника дружно шмелями гудит,И к цветочной серёдке пушистойШмель всем тельцем приник, добродушно-сердитИ обсыпан пыльцой золотистой.День по листьям стекает, прозрачен и густ,Будто липовый мёд разогретый.И гудит, задыхаясь от щедрости, куст,И пирует на маковке лета.
«Холодней и задумчивей воды…»
Холодней и задумчивей воды,Звёзды — ярче и словно крупней,И вздыхают в ночи огородыВсё укропней, нежней и влажней.Это август — хозяин завидный —Отдыхает, дождями умыт,И на крепких зубах аппетитноМалосольный огурчик хрустит.
«Непрерывно, натужно, упорно…»
Непрерывно, натужно, упорноСквозь рожденье, страданье и смертьНаших жизней тяжёлые зёрнаПрорастают в небесную твердь.А навстречу — легко и неровноДышит бабочки трепетный блик,И полёт её радостен, словноВ бесконечность распахнутый миг.
«А жизнь — была. На даче в Озерках…»
Памяти Д. Стрельчука
А жизнь — была. На даче в ОзеркахИграли в бадминтон, чаи гоняли.И смерть, казалось, вовсе отменялиУлыбка, взмах руки, ракетки взмах.А жизнь — была. Под выстрелом в упорЧирикала себе беспечной птичкой.Ломались копья, спички и привычки,Летел воланчик за чужой забор.Водой сбегая с лопасти весла,Сухим песком сквозь пальцы протекая,Нелепая, такая и сякая,Она — была. О Господи, — была!
«Апрельский день прочитан между строк…»
Апрельский день прочитан между строк.В облупленной стене несвежей ранойТемнеют кирпичи. И водосток,Вообразив себя трубой органной,Прокашлялся и загудел. Под нимНа тротуаре — трещинок сплетенье,И прошлогодний лист, весной гоним,Плывёт в небытие прозрачней тени.И снова мир течёт сквозь решетоФантазии, сквозь близорукость взгляда,И мне не выразить словами то,Что вновь его спасает от распада.
«Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном…»
Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном,Не позволяет мне жизнь переждать в укромномМесте и, как сверчку, облюбовавши щёлку,В ночь, в не свою тоску просвиристеть-прощёлкать.Утренний неуют звонок в пустой квартире,Шторы — потуже в жгут, двери — пинком пошире.Холодно, и светло, и чересчур просторно,В тоненькое стекло ветер стучит упорно.Тоненькое стекло, изморози иголки,Остро и слишком зло бьётся пульс на осколки.И, смешав имена, судьбы и крошки хлеба,Хлещет в провал окна яростный холод неба.
«Он ждал инфаркта после сорока…»
Он ждал инфаркта после сорока,Поскольку это всё же был бы выходОттуда, где его по капле, тихоВысасывала странная тоска.Он ждал инфаркта, будучи вполнеНормальным и практически здоровым,Одетым, сытым, под семейным кровом,И оттого непонятым вдвойне.Он ждал инфаркта. Он привык к жене,К подросшим детям и к своей работе,К тому, что жизнь отпущена по квоте,И к беспричинной, ноющей вине.Он ждал инфаркта, ибо не умелУйти в запой, внутри себя разбиться,Влюбиться страстно, истово молиться,И дни его крошились, будто мел.Он ждал инфаркта просто потому,Что ведь должна у боли быть личина —Вполне материальная причина,Понятная и людям, и ему.Он ждал инфаркта, чтобы разогретьВкус к жизни, как холодные консервы,Поправиться, родным испортив нервы,И от совсем другого помереть.