Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

«А во дворе густой туман похож…»

А во дворе густой туман похож На волглое бельё с казённой койки. Из форточки сочится запах стойкий, И по спине волной проходит дрожь. Гуляют сквозняки. Мои шаги Пересекают вектором движенья Невидимые петли и круги И гаснут в коридорном средостенье. На грани фола — жизнь. В чужой уют, В трёхмерное пространство неумело Я год за годом втискиваю тело И душу, перекрученную в жгут. И только заоконный мой двойник Изученно-неведомой природы Так тих и светел, словно он постиг Простую

геометрию свободы.

«Отец мой был похож на волка…»

Отец мой был похож на волка — И сед, и зол, и одинок. Лишь на руке его наколка — Раскрывший крылья голубок. Нелепо и довольно криво Он всё летит из дальних стран, Где сильный, молодой, красивый, Мой батя не от водки пьян. Где мать жива. А я, быть может, В проекте, или даже — нет. Где лёгкие тихонько гложет Дымок болгарских сигарет. И, напрочь забывая лица, Сквозь морок, суету и тлен Я снова вижу эту птицу, Летящую средь вздутых вен. И в зеркале заворожённо Ловлю который раз подряд Всё тот же странно-напряжённый, Неуловимо-волчий взгляд.

«В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос…»

В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос. Загадай на монетку — там решка с обеих сторон. Всё — мираж, всё — коллаж, ускользающий дым папирос, Тени ангельских крыльев средь вспугнутой стаи ворон. Портупеей бумажной крест-накрест слепое окно… Эй, лихач, погоди!.. Но размашист рысачий разбег. И за здравие флота в бокалах вскипает вино, И на саночки с телом замедленно падает снег. На изломе времён, осыпаясь, меняются дни, Легче пуха взлетают и рушатся тяжестью плит. Затемнение снято, и в город вернулись огни. И пронзённое шпилем, голодное сердце — болит.

«Когда отпустит боль, я вдруг увижу…»

Когда отпустит боль, я вдруг увижу Фабричную трубу, кирпич двора, И буквы на стене, под самой крышей, Кричащие: «Гагарину — ура!» И небо, что в прицельном перекрестье Оконных рам похоже на дыру, И флигель, где кусок прогнившей жести Крылом подранка бьётся на ветру. Отпустит боль, и я ещё услышу, Быть может, через трещины в стене — Скрипичная мелодия всё выше Взбирается по тоненькой струне. С естественностью веры бестревожной, С наивностью гармонии простой — По лестнице крутой и ненадёжной Над вечно равнодушной пустотой.

«Под Одессой…»

Под Одессой В местечке со странным названием «Каролина Богаз» Сизый тростник Весь в завитушках улиток Сухо шуршит на ветру. Мелкие розы И многоэтажный чеснок Обступили крыльцо Низенькой мазанки Окнами прямо на море. Мальчик хозяйский Сыплет песок мне в ладонь Из своей узкой, Солнечно-смуглой ладошки, И говорит: «Всё — тебе. Погляди, сколько много — тебе». Струйка песчинок Течёт и течёт между пальцев. Мне восемь лет, И поэтому — вовсе не страшно.

Елагин остров

На ботиночках шнуровка Высока, остры коньки. День — что яркая обновка, И румяная торговка Прославляет пирожки. Вензелей

переплетенье, Жаркий пот, скользящий бег… И — дворцовые ступени, Львов чугунное терпенье, В чёрных гривах — белый снег. Всё расплывчатей и шире Круг от прожитого дня. На часах всё ниже гири, Может быть, и правда — в мире Нет и не было меня? Только лёд прозрачно-ломкий, Только взмахи детских рук, Ивы у прибрежной кромки, Звон коньков да сердца громкий, Заполошно-частый стук.

«Вечер снова кружится в пустых разговорах и ссорах…»

Вечер снова кружится в пустых разговорах и ссорах, А прикроешь глаза — и дневной утомительный бег Обращается вспять… Но послушай: за окнами — шорох. Это просто на землю тихонечко падает снег. Так раздвинем же шторы пошире и хоть на мгновенье Отряхнёмся от злой и ненужной словесной трухи. Посмотри: это снег белизной своего всепрощенья Укрывает, не глядя, поспешные наши грехи.

«Когда революция выжрет своих…»

Когда революция выжрет своих Детей — романтичных убийц, поэтов, Идеалистов, и память о них, Что называется, канет в Лету, Когда уйдут её пасынки — те, Которые, выйдя откуда-то с боку, Ловят рыбку в мутной воде И поспевают повсюду к сроку, Когда сравняются нечет и чёт, И козырь — с краплёною картой любою, И обыватель вновь обретёт Счастье быть просто самим собою, Когда добродетели, и грехи, И неудобовместимые страсти, В общем раздутые из чепухи, Станут нам непонятны отчасти, Когда перебродит в уксус вино, И нечего будет поджечь глаголом, Придёт поколение next. И оно Выберет пепси-колу.

«Я брела наугад, ошибалась и в кровь расшибалась…»

Да никто не дерзнёт сказать, что

Ненавидимы мы Богом! Да не будет!

Повесть временных лет

Я брела наугад, ошибалась и в кровь расшибалась, Каждый раз успевая урок предыдущий забыть. Я пыталась исполнить хотя бы несложную малость: Не скулить по-собачьи, а также по-волчьи не выть. А ещё — не хулить даже самым изящнейшим слогом Землю, время, судьбу, что даются один только раз, И не верить, коль скажут, что мы ненавидимы Богом, И не верить, коль скажут, что Он отвернулся от нас.

«Всё спокойней, ровнее и тише…»

Подари мне ещё десять лет, Десять лет, Да в степи, Да в седле. В. Соснора. «Обращение»

Всё спокойней, ровнее и тише Дышит полдень, и, солнцем прошит, Сизоватый бурьян Прииртышья Под копытами сухо шуршит. А каких я кровей — так ли важно Раскалённой степной синеве… Голос резок, а песня — протяжна, И кузнечик стрекочет в траве. Ни друзей, ни далёкого дома — Только стрёкот, да шорох, да зной. Без дорог за черту окоёма Седока унесёт вороной. Бросить повод, и руки раскинуть, И лететь, и лететь в никуда — Затеряться, без имени сгинуть, Чтоб — ни эха, и чтоб — ни следа. Вот я, Господи, — малая точка На возлюбленной горькой земле, И дана мне всего лишь отсрочка — Десять жизней — в степи и в седле.