Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

Элегия

Михалу Буковскому

В недобрые, глухие времена, В нетопленной и не своей квартире, В неласковом и неуютном мире От рюмочки медового вина Я захмелею, и припомню сад, Где каждый шаг — и бывший, и небывший, И мраморного Кроноса застывший, Божественно-отсутствующий взгляд. Крик цапли, по воде — дрожащий след, И серых крыльев взмах неторопливый, Струящийся каскад плакучей ивы, Мерцающий в листве медовый свет. Вдоль берега — тропинки поворот, Кружение листа, чуть слышный шорох, Высокое молчание на хорах Деревьев… Только тень моя вздохнёт Над тенью ветки, словно над строкой, И полетит

вдоль призрачной аллеи, И, божество недвижное жалея, Коснётся камня тающей рукой.

Две вариации на весьма заигранную тему

1. «Мне отчего-то вспомнился Полоний…»

Мне отчего-то вспомнился Полоний — Не в меру любопытный старикан, Тщеславием своим прогнав остатки Житейской даже мудрости, решил, Что принц безмерно в дочь его влюбился, И тронулся от этого умом. Старик несчастный! Кабы не тщеславье, Наверняка бы мог сообразить, Что от любви лишаются рассудка Лишь только женщины. Любовь для них — Среда естественного обитанья, Смысл жизни, свет и воздух. Без неё Всё чахнет, гаснет или каменеет. Ум женщины не хочет воспринять Мир без любви, предпочитая само — Уничтоженье. Для мужчин любовь — Хороший соус к основному блюду. А блюдо очень разным может быть: Карьера, власть, влияние, богатство, Война, работа, слава или — месть. Они на этом могут помешаться. Но чтобы на любви? Помилуй Бог! Такого не бывает. Невозможно…

2. «Трагичный принц придворных попросил…»

Трагичный принц придворных попросил Сыграть на флейте, а его оставить, Поскольку человек, как инструмент, Сложнее трубки с дырками, к тому же — Звучит довольно гордо… Всё же принц И сам играл довольно увлечённо. Причём на всех. И всюду сеял беды, Себе присвоив право на игру. Мы даже в горе можем быть забавны, И любопытны можем быть вполне. Всё кажется, чем больше мы узнаем, Тем будем защищённей… Чёрта с два! Лишь тот спокойно спит, кто мало знает. А от судьбы никто не уходил. Но хватит о придворных. Их так много. Причём, увы, не только при дворе. Они везде. Любое учрежденье Придворными кишит — куда ни плюнь, Всё попадёшь в придворного. К тому же, Они похожи аж до тошноты — Тщеславны, любопытны, суетливы. И все играют. И бездарны все. Лишь только настоящие актёры, Которые, казалось бы, должны Искать признанья, похвалы и славы, Корыстно лицедействовать и быть Довольно равнодушными на деле К сюжету, к роли — только лишь они, Очищены огнём бездымной страсти, Неведомым талантом проживать Чужие жизни, умирать стократно Всерьёз чужою смертью и страдать Чужим страданьем — сердцем и душою — Пока идёт спектакль, они честны Пред Богом и Его высоким даром…

«Дымной тенью, тонкой болью…»

Дымной тенью, тонкой болью С явью сон непрочно сшит… Привкус горечи и соли — Одинокий воин в поле За судьбой своей спешит. Словно бы неторопливый Мерный бег, широкий мах. Птица стонет сиротливо, Тускло вспыхивает грива, За спиной клубится прах. Бесконечен щит небесный, Безвозвратен путь земной — Обречённый и безвестный… Голос ветра, голос бездны, Голос памяти иной. Воин в поле одинокий, Дымный морок, млечный след… Гаснут сумерки и сроки, В омут времени глубокий Льёт звезда полынный свет.

«Не вписаться. Чертополох в меже…»

Не вписаться. Чертополох в меже Тянется вверх, горизонталь калеча. Не вписаться. Крылья на вираже, Словно горб, выламывающий плечи. Не вписаться — с этим клеймом на лбу, С этим — на сером фоне — тузом бубновым. Не вписаться… Тёмную ворожбу Ветер уже написал на листе кленовом. Не вписаться — поздно, поздно, небось, Притворяться, что до всего есть дело… Не вписаться — время проходит сквозь Тень мою, истончившуюся до предела. Не вписаться… Плещется тихий свет, Ночь колышет звёздное коромысло. Не вписаться. Да и, в общем-то, смысла В

этих попытках уже никакого нет.

«В свой тесный дом, где даже негде сесть…»

В свой тесный дом, где даже негде сесть, Ввести козла, чтоб после выгнать гада. И осознать, что счастье в жизни — есть. И больше ничего уже не надо. А то ещё — опасно заболеть, Прочувствовать вполне, что значит — «плохо», Но милосердьем свыше уцелеть И радоваться выдоху и вдоху. Всё потерять, а после — обрести Частичку, малость, ну хотя бы что-то… Пока мы живы, как там не крути, Всё — не фатально по большому счёту. Как ярок свет, когда отхлынет мгла!.. И мальчик у волшебницы во власти Из льдистых литер «Ж», «П», «О» и «А» Упорно составляет слово «СЧАСТЬЕ».

«Разделяя пространство, река продолжает его…»

Разделяя пространство, река продолжает его В виде времени, и, уплывая по ней, отраженья Искажают ландшафт, изменяют природу того, Кто замедлил шаги, околдован игрой светотени. Он едва подошёл — и секунды сгустились в года, Он лишь только увидел, как тень превращается в свет, но, Задержавшись на миг, он останется здесь навсегда — Между вдохом и выдохом жизнь истечёт незаметно. Но глядящий на воду становится временем сам, И оно, потихоньку струясь в глубине его плоти Пробиваясь неведомым руслом к иным небесам, Размывает границы при каждом своём повороте.

Махаон

За еловой стеной, за торжественным хором сосновым, Где косые лучи меж ветвей паутинку сплели, Есть лесная поляна, заросшая цветом лиловым — Там танцуют стрекозы и грузно пируют шмели. День звенит и стрекочет, кружится, мерцает, мелькает… Только перед закатом, когда в золотой полусон По стволам разогретым смолистые капли стекают, Приплывает сюда на резных парусах махаон. Он неспешно плывёт, и, как чистая радость, искрится, Так несуетно-царственен и от забот отстранён. Всё встречает его: и цветов изумлённые лица, И гуденье шмелей, и беспечных кузнечиков звон. С каждым вздохом крыла отлетает он выше и выше, Свет вечерний дрожит над моим неподвижным плечом. И взрывается время, мешая небывшее — с бывшим. И душа вспоминает. И не понимает — о чём.

«Нынче ветер всё свищет и свищет…»

Нынче ветер всё свищет и свищет Во дворе нашем ночь напролёт, Словно что-то забытое ищет, Безнадёжно кого-то зовёт. То в метельном столбе закружится, То присядет на ветхий карниз, То испуганной снежною птицей, Вверх рванётся, обрушится вниз, То притихнет у стенки колодца, То с размаху ударит в окно, Застучит, через щели прорвётся, И засвищет опять про одно: «Что ты делаешь здесь, в этой клетке, Где работа, да сон, да беда, Варишь суп, жить мешаешь соседке, Коридором бредёшь в никуда? Вспоминай, вспоминай, моё сердце, Погляди же в окно, погляди! Чёрной лестницей, узкою дверцей Поскорее ко мне выходи! Я верну тебе прежние силы, Свет улыбки, былую красу, Я тебя подхвачу легкокрыло, Далеко-далеко унесу. Выходи!..» — обрывается резко, Сумрак плотен и словно бы сжат, За колышущейся занавеской Запотевшие стёкла дрожат. Время утренней серой щебёнкой Засыпает ночную вину, И лишь только дыханье ребёнка Нарушает мою тишину.

«Он кормит воробьёв и голубей…»

Он кормит воробьёв и голубей У пристани на каменной ступени, И кажется лицо его грубей И сумрачней в мерцанье светотени. Нетрезв, оборван и весьма помят, Он крошит хлеб неловкими руками. Скользит и уплывает его взгляд Скорлупкой по воде меж облаками. Он крошит хлеб и курит «Беломор», И пахнущие сыростью речною Обрывки слов и прочий мелкий сор Взметаются у ветра за спиною. Хватают птицы крошки и куски, От жадности дерутся что есть силы… И вдруг взлетают разом — высоки, И — легкокрылы.