Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

«Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег…»

Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег, Мы с тобой заплутали и остались навек. Ты замёрз в карауле, я убита в бою, Мы с тобою заснули в петербургском раю. Голубиною стаей в перекрестии рам Наша вечность истает, и останутся нам Отзвук детского смеха, по водице — круги, Торопливое эхо, в подворотне — шаги, Флейта на вахт-параде, вечный призрак весны, Два гроша Христа ради, чёрно-белые сны, Плеск весла и лукаво усмехнувшийся блик, Да ещё переправы затянувшийся миг.

«Плащ — дарю. Запахнись получше…»

В полях под снегом

и дождём, Мой милый друг, мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, от зимних вьюг. Роберт Бёрнс

Плащ — дарю. Запахнись получше. И не благодари — чего там! Я не друг тебе, а попутчик До ближайшего поворота. Ты устанешь — я сил добавлю, Дотянусь одним только взглядом, Поскользнёшься — плечо подставлю, Испугаешься — встану рядом. Я огонь под дождём раздую, Проведу в круговерти вьюжной… А куда и зачем иду я — Знать об этом тебе не нужно. Расставание — не потеря, Не беда по большому счету. Ты меня не предашь — я верю. Не успеешь до поворота.

«Оттого, что я верна и средь измен…»

Оттого, что я верна и средь измен, И в самой измене — неизменна, Оттого, что у знакомых стен Силы нет — и не спасают стены, Оттого, что полной мерой отвечать Выходящим в вечность узкой дверцей, Ты меня положишь, как печать, Как печаль бессмертия на сердце.

«Боль моя стала моей виной…»

Боль моя стала моей виной, Жизнь моя истончается, словно волос… Ангел мой, ты просто поговори со мной — Я так давно не слышала твой голос. Я не увижу тебя, не дотянусь рукой, Ты никогда на меня не взглянешь с улыбкой. Ангел мой, обмани меня, успокой — Эхом своим, тенью своею зыбкой. Даже если ты знаешь, когда за спиной Лязгнет засов и дверь заскрипит натужно… Ангел мой, ты просто поговори со мной — Хоть это вовсе ни мне, ни тебе не нужно.

Ultima thule [3]

Бредя коридорами долгой ночи, Проулками строчек и междустрочий, Сжимая пальцы в кулак, Душу выкручивая из тела, О чём я тебе рассказать хотела — Теперь не вспомнить никак. О том, как прекрасны чужие лица: Кто-то всерьёз собрался жениться, Кто-то — ложиться в гроб. Кто-то едет в Париж или Ниццу, Кто-то в руках задушил синицу — А не пищала чтоб. О том, что в комнате — неразбериха, Что в Зазеркалье тихое лихо Дремлет тысячу лет, О том, что рассвет истончает тени, А жизнь в сослагательном наклоненье — Это полнейший бред. В шторах — сквознячная пантомима, Вещи меняются неуловимо: Шкаф навис, как скала, Дыбом шерсть на спине дивана, И желтозубое фортепьяно Скалится из угла. Странный шум за стеной сырою — Словно бы в обречённую Трою Вкатывают коня. Даже не соблюдая приличий Мир меняет своё обличье И вытесняет меня К зеркалу, к самой стеклянной кромке, Там, где жемчужно дробится ломкий, Неуловимый свет. Тени выстроились в карауле. Просто это — ultima thule. Дальше земли нет. Кто изнутри о зеркало бьётся, Смотрит из глубины колодца, Расширяя зрачки? Кто там смеётся беззвучным смехом? В сердце моём отдаются эхом Сердца его толчки. Резкий

удар о ладонь ладони, Медленно погружается, тонет В бесконечности взгляд. Воздух ещё меж нами трепещет, Но за спиною теснятся вещи, Путь преграждая назад. Я не вернусь. Моё время сжалось. Кровь двойника с моею смешалась. Я закрываю счёт. Звон стекла, фейерверк осколков… Первый шаг — больно. Второй шаг — колко. Третий — уже полёт.

3

Крайняя земля.

Танец

Все — от винта! Я начинаю танец. И вот уже душа моя легка, И яростно-слепой протуберанец Выплёскивает из-под каблука. Мне безразлично, кем была вчера я, Чем станут завтра кровь и плоть моя, И я пляшу, кружась и замирая, В пульсирующем ритме бытия. Сгорает на лету земное бремя, Долги, заботы, память и печаль. И я пляшу, закручивая время С пространством — в напряжённую спираль. Но вечности тончайшая иголка Насквозь пронзает эту круговерть, И я пляшу — на углях, на осколках, Живым огнём отпугивая смерть.

«Прости, классическая Муза…»

Прости, классическая Муза, Прости, Поэзия сама: Поэт для общества — обуза. Его не кормят задарма. Его начальство терпит еле, В его карманах — ни шиша, В его весьма нетрезвом теле Горит и корчится душа. Спешат замордовать поэта И мелкий бес, и крупный гад, И тихо булькающий в Лету Трудолюбивый бюрократ. Лететь Поэту шалой искрой В дыму житейского костра — Его погубят карьеристы И кандидаты в доктора. Но ты, о чистокровно-нервный, Мой вечно-яростный Пегас, Тебя запрягшим, уж наверно, Копытом зафигачишь в глаз. Но ты, о Кифаред могучий, Сквозь тьму, сквозь мертвенную тишь Стрелой разящей и певучей Ты за поэта отомстишь.

«Думал — Дед Мороз приходит к детям…»

Думал — Дед Мороз приходит к детям, Оказалось — дяденька за деньги. Думал — это крылья вырастают. Оказалось — уровень гормонов. Думал — это минимум до гроба. Оказалось — на год не хватило. Думал — потерпеть ещё немного, Оказалось — минимум до гроба. Думал, что выходит на свободу, Оказалось — в камеру другую. Думал, прямо к Богу постучался, Оказалось — адресом ошибся. Думал — вот без этого уж точно Жить нельзя. А оказалось — можно. Думал — выжил!.. Ну, теперь-то можно… Оказалось — время жизни вышло.

«Любовь, что движет Солнце и светила…»

Любовь, что движет Солнце и светила, Меня таки однажды посетила. Оставшуюся после благодать До самой смерти мне не расхлебать.

«Муж многоумный решил в вечность пробраться украдкой…»

— Чтобы попасть в вечность, надобно иметь учеников.

— Да, и, по возможности, каждый день.

Из разговора

Муж многоумный решил в вечность пробраться украдкой, Много извёл он чернил, бумаги попортил вотще. И, вдохновлённый вполне, научную школу возглавив, Сколь позволяло здоровье, учеников он имел. Силы истратил в борьбе, задолбал до хренищи народу, И, наконец, отошёл, в лаврах и званиях весь. И, рассыпаясь во прах, в небытии растворяясь, Всё же услышать успел вечности гулкий зевок.