Воин в поле одинокий

Полянская Екатерина Владимировна

«Дыханьем полуночи кроткой…»

Дыханьем полуночи кроткой Колышется штора слегка, За тонкою перегородкой Ругаются два старика. Хрипящей изнанкой наружу — И в чём не отпустят вины: По матери, в бога и в душу!.. А сами — бедны и больны. Кто предал Россию, кто продал, Кто — сволочь, кто просто — дурак, Кто деньги украл у народа, Кто сдал государство за так. И спорят, нетрезвые оба, Ненужные здесь никому… Бессонная горькая злоба Летит в заоконную тьму. Водица клокочет в сортире, За стенкою грохнул засов. И падает чёрная гиря На хрупкую чашу весов.

«Не стоит свеч, сожжённых за игрою…»

Не стоит свеч, сожжённых за игрою, Сама игра. Так стоит ли играть? И если городок — дыра дырою, Нужна ли для его осады рать? А что поэт? — Пускает на растопку Всё, что имеет, — ничего не жаль — Отыскивая узенькую тропку В едва ли существующую даль. Он штопает судьбу. В словесном соре Неведомую ищет благодать, С

небытием и нелюбовью споря. Пощады — не просить, наград — не ждать. Калашный ряд пугнув суконной рожей, Он стих кропает умникам назло — Дурак, бездельник, пьяница… И всё же — Благословенно наше ремесло.

Зимний блюз

Нынче в городе мокрый снег и метель — Минус сменился на плюс. Снизу — просто слякоть, а сверху — метель, Но в этом тоже есть плюс. И я плюю на погодную канитель — Я слушаю зимний блюз. Зимний блюз — это снежные хлопья в лицо, Метронома размеренный счёт. Это хохот мгновений, летящих в лицо, Это — обратный отсчёт. Зимний блюз — это время смыкает кольцо, И нечет выпадает как чёт. Тонкий луч сквозь шторы острее пера — Вспомни и вновь забудь, Невесомее пуха и острее пера — Вспомни и сразу забудь. Зимний блюз это значит — уже пора, И всё же — ещё чуть-чуть. Зимний блюз — это солнце в осколках льда, Это хруст шагов за спиной, Это свет, застывший в осколках льда, Это вздох за твоею спиной. Зимний блюз — это то, что с тобой навсегда, Это то, что навсегда со мной. Зимний блюз — это значит никто не скулит, И горе — уже не беда. Если блюз играет, то никто не скулит, Ведь горе — всё ж не беда. Зимний блюз — это то, что уже не болит, Это то, что болит всегда. И вот я слушаю зимний блюз, Сердце в ритм обратив. Некто свыше импровизирует блюз, Вселенную в ритм обратив. И я уже ничего не боюсь, И не перевру мотив.

«Звоном лопнувших стёкол и хохотом ветра в трубе…»

Звоном лопнувших стёкол и хохотом ветра в трубе, Сквозь ненужный уют и чужую невнятную жалость, Птичьим криком пронзительным из ниоткуда — тебе, Уцелевшему там, где и тени моей не осталось. Vae victis! [6] Послушай, о милости к падшим — забудь. Если рухнут оковы, никто нас не встретит у входа. Потому что огнём и мечом пролагают свой путь В белых ризах — любовь, и в летящих одеждах — свобода. А подняться на плаху, ты знаешь, немногим страшней, Чем когда-то казалось: всего лишь взойти по ступеням. И внизу — слишком много тех самых мечей и огней, А вверху — только небо, следящее за восхожденьем.

6

Горе побеждённым (лат.).

Лунный свет

Словно бы серебристые звенья Меж ветвей рассыпаются в прах, Невесомые лунные тени Сонно дышат во влажных кустах. Свет стекает в долину со склонов, Где лучом каждый стебель прошит, И струится меж дремлющих клёнов, И в осиннике тихо шуршит: «Выходи, моя радость, не бойся — Отпылали дневные огни. Выходи, лунным светом умойся, Вдоль стены лунной тенью скользни. Большекрылой бесшумною птицей Меж туманных кустов пролети, Выходи на полянах кружиться, Лунный жемчуг сжимая в горсти. Выходи! Нет богатства безгрешней И надёжней сокровища нет, Чем мерцающий, тихий, нездешний, Расточившийся в воздухе свет».

Простая песенка

А все — по парочкам, Лишь мы — поврозь, Свечи огарочек В ведёрко брось. А все — в обнимочку, Лишь мы — бочком. Улыбка… Снимочек… Да в горле — ком. А все — влюблённые, Лишь мы — друзья. Слезу солёную Сглотнуть нельзя. А все целуются, Лишь мы бредём По разным улицам В казённый дом, Где горечь в чарочке Да в стенке — гвоздь. И все — по парочкам, А мы — поврозь.

«Ангел мой, ты когда-нибудь мне простишь…»

Ангел мой, ты когда-нибудь мне простишь Глупые рифмы, мелочные обманы, Висельный юмор, мёртвую рыбью тишь, Резкий вскрик расстроенного фортепьяно, Эти попытки прошлое разжевать, Вывернуться, слова языком корёжа… То-то смешно: всю жизнь за любовь воевать, Чтоб изнутри взорваться потом от неё же. Ах, мой ангел, дивно любовь хороша — Света светлее, неуловимей тени… Надо было с детства ею дышать И привыкать к перепадам её давленья.

«Получив от судьбы приблизительно то, что просил…»

Получив от судьбы приблизительно то, что просил, И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку, Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил, Но, не зная — куда, ковыляешь смешно и неловко. Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг, Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате. Типа «торг неуместен» (и правда, какой уж там торг!), Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати. А потом в серых сумерках долго стоишь у окна, Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах, Но пространство двора, водосток и слепая стена Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах. Ты в седле пригибаешься, ткань разрывая легко, Чётким ритмом галопа дыханью земли отвечая… И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.

Письмо из отпуска

В. Маслюкову

Каждый день я мысленно пишу Вам, Мой бесценный друг и собеседник, Длинные занудливые письма С рассужденьем и перечисленьем И т. п. из N-ского уезда, волости С заброшенной турбазы, Где, сгустившись, время застывает Каплями смолы на медных соснах. Я пишу, но дело до бумаги Как-то не доходит: все попытки Неуклюжи, неточны, неловки. Слово уплощается, дыханье Исчезает, чёткий контур мысли Будто

размывается… И, в общем, Я почти уже не понимаю, Что сказать хотела, и, опять же, — Для чего. Но всё-таки сегодня Я слова увязываю в строчки И пишу, из вредности, должно быть — Из привычки всё сводить к абсурду И самой себе противоречить. Как живём? Да очень даже просто. Никому, надеюсь, не мешаем. Нас никто не трогает. Готовить, Слава тебе господи, не надо. Нет знакомых. Связь вполне плохая. Воздух же, напротив, столь чудесен, Что порою в памяти всплывают Строчки о покое и о воле. Вы в одном из писем размышляли О природе творчества: таланта Явно недостаточно, потребна Сила — непонятно лишь какая. А по мне — так всё гораздо проще: Тот, Кто создавал нас, был Творцом, и Если дал нам образ и подобье, Стало быть, вложил в нас и способность К творчеству. Но каждый — ретранслятор В мире, где кругом — одни помехи. Чтоб сквозь этот шум поймать настройку И сосредоточиться, немного Нам и нужно — лишь покой и воля. Чем мы занимаемся? Представьте: Ленимся, но вовсе не скучаем. Пьём чаёк да слушаем пичужек — Их на удивление тут много: Всяких разных чижиков, овсянок, Пеночек и прочих трясогузок. Имена их я, увы, не знаю, Но мила мне эта беззаботность, Лёгкая естественность полёта Пусть лишь только видимость И всё же… Скажете: рефлексы. Не согласна: Мужество недолгих, хрупких жизней — Щебетать у смерти под прицелом. Утром собираем землянику, Схожую с запёкшеюся кровью, Нюхаем, любуемся, а после — Лопаем довольно прозаично. В озере купаемся. Стрекозы Шелестят над сонною водою, То кружась, то резко замирая, То опять в стремительном полёте С ярким бликом солнечным играя. Только вот почувствуешь случайно Тусклый блеск фасеточного глаза, Взгляд непроницаемо-нездешний На себе — и станет как-то зябко. Вот ещё о жизни: тут недавно Мы с трудом пристроили котёнка. Принесли его с помойки дети — Он один в живых остался чудом. Мы бы взяли в город, да куда нам! Нас и так соседи еле терпят. Приняла его библиотекарь. Ежели ещё в селеньях русских, В нищей полувымершей деревне Искры милосердия остались, То они вот здесь — в библиотеке, Той, куда почти никто не ходит, Да ещё, быть может, в местной школе, А больницу тут давно закрыли. Впрочем, я в патетику впадаю, А хотела-то сказать всего лишь, Что, пристроив этого беднягу, Все мы были счастливы безмерно Целый день, — а это очень много. Муж нашёл занятье — ловит рыбу И обратно в воду выпускает, Сын растёт и девочке соседской То кидает мячик, то — воланчик. Ну а я брожу себе бесцельно Между сосен с риском заблудиться (Тут мои способности известны), Или же — сижу в траве, и только Лишь смотрю, и даже не читаю. Наблюдала как-то за шмелями Целый час — и мне не надоело: Так они серьёзны, и спокойны, И поглощены своей работой. А над ними — бабочки. Их танец — Лёгкое, беззвучное мерцанье — Был исполнен радостного смысла, Вечно ускользающей улыбки. Словно цель у всех иная вовсе, Нежели простое выживанье, Продолженье рода или вида, Словно им доподлинно известно, Почему и для чего всё это, Словно бы основы мирозданья Держатся трудом их терпеливым, Равно как беспечным этим танцем. Помните, Вы как-то мне писали Об одном художнике, который Обречён был, точно знал диагноз. И, однако, продолжал работать Каждый день — упрямо и спокойно. Он, конечно, умер. Но в картинах Смерти не осталось и в помине. Вот и всё: в траве сидел кузнечик, Обречённый маленький маэстро. Он был отрешён и вдохновенен, И в признанье нашем не нуждался В такт ему вздыхал высокий ветер, Трепетала робкая осина, Замирал восторженно орешник, И, казалось, небо наклонялось, Чтобы лучше слышать музыканта. Не зову. Звучало бы издёвкой Или же формальностью пустою Это приглашенье. И, к тому же, К странствиям во времени я больше Склонности имею, чем в пространстве. Оттого-то и на расстоянье Вы мне ближе, впрочем, как все те, кто Дороги действительно. Простите, Если утомила. И на этом Остаюсь — неведомо на сколько — Искренне ничья, неважно где, но В каждой из вполне чужих вселенных Помнящая Вас — Екатерина.

Хроника одного вечера

Стих подпирал. Он должен был явиться, Он был готов к рождению вполне. Как всякой Божьей твари, угнездиться Для оной цели нужно было мне. Домой нельзя, там оседлают сходу, Но — не беда: полно кафе окрест… Зашла в одно, а там полно народу. И все едят. И нет свободных мест. В другом — невыносимо, беспрестанно Гремел динамик, слух терзая мой… А третье было мне не по карману. Я плюнула и побрела домой. На кухне — звон и резкий визг соседки, А в комнате — счастливый теле-сон. И, пометавшись, будто волк по клетке, Я потихоньку выскользнула вон. На набережной села на ступени, Но, видно, неудачен был момент: И страж порядка, полный подозрений, Навис и попросил мой документ. Ну что ж — с собою паспорт, слава богу. Всмотрелся. Криминала не нашёл: Сижу, пишу… Взглянул довольно строго, Но — разрешил. И с важностью ушёл. И снова я распутываю нити, Хватаю ускользающий кураж… Вдруг чей-то голос: «Выпить не хотите?» — И пальцы выпускают карандаш. Оглядываюсь: пара пожилая, Уже «под газом», но ещё — вполне, Друг друга через слово посылая, Усердно ищет истину в вине. «У нас сегодня дата: двадцать восемь… И всё живём! Я — дура, он — подлец… Ну, выпейте за нас! Мы очень просим! Иначе — разругаемся вконец». Я поняла, что чаша не минует. Блаженны миротворцы!.. Сгинул стих. И долго-долго исповедь дурную Я слушала, и утешала их. Стемнело. Я уйти заторопилась, Но различила сказанное вслед: «И всё-таки она бы утопилась. Записку дописала б — и привет! Мы — вовремя… Их много тут — с приветом…» Вот это — приговор! И нечем крыть. Ведь если я могу не быть поэтом, То кем угодно я могу не быть.